Неплохо было бы податься к дружкам. Опохмелиться. Ничто не мешало, кроме неудобного свертка, затрудняющего поспешную ходьбу. Он свернул в какой-то переулок. Еще в какой-то переулок, совсем пустынный. Остановился перед полуразрушенной серой стеной с черными глазницами окон. Совсем как во время войны.

Неторопливо раскрыл сверток. Вытащил часы. И, размахнувшись, хотел шмякнуть их о стену.

Но в последний момент услышал равномерное тиканье. Часы шли. Они показывали время. Неужели это время они показывали для него? Он поднял с тротуара смятую бумагу. Расправил ее и, еще сердясь на себя, осторожно завернул в бумагу часы.

Посмотрел в последний раз на серую стену, повернулся и пошел. В сторону завода.

Алексей Иванович заметил не сразу, что на несколько шагов впереди него ковыляет, заваливаясь боком на дорогу и снова растопыренно поднимаясь, искалеченное четвероногое существо. Нет, не четвероногое. Оно ковыляло на трех лапах. Пес.

Алексей Иванович приблизился. Осторожно, чтобы не испугать животное. С трудом он узнал Тишку.

В самом деле, разве легко узнать?! Не только задней лапы нет. Один глаз выбит, ухо страшно обнажено, на горле гноится рана, очевидно незаживающая.

Только по-прежнему ниспадала шерсть слабо закрученными грязными локонами по обе стороны «родовитой» линии на Тишкиной спине.

— Ну ты, брат… повыкамаривался! — растерянно произнес Горелов. У него чуть было не вырвалось: «Ну тебя, беднягу, здорово искалечило!» Но он вовремя сообразил, что, пожалуй, не надо выражать соболезнования, не надо напоминать Тишке о его уродстве.

Знакомое словечко «повыкамаривался», очевидно, дошло до туманного сознания пса: он коряво присел на здоровую заднюю лапу, подвернув для удобства хвост, поднял одноглазую, одноухую морду и старательно хрипло тявкнул.

Алексей Иванович остолбенело замер: Тишкино старание напомнило ему картину Люции Крылатовой «Соловьиная трель»!

Как будто ничего общего не было между изображением изможденной старухи, из горла которой вырвалась молодая песня, и Тишкой с его хриплым приветствием, несмотря на гноящуюся рану на шее. Ничего общего, а все же есть какая-то связь!

«И, может быть, — подумал Алексей Иванович, — настоящие художники или писатели умеют напоминать людям о связи между самыми как будто отдаленными звеньями жизни?»

Алексей Иванович никогда не хвалил Люции ее картины — те, которые знал; многие она просто прятала от него! Но, например, «Портрет Паука» или «Соловьиную трель» он, конечно, знал — в красном уголке до сих пор висят. Однако не хвалил и не критиковал. Мнения своего не высказывал.

А может быть, Люция Крылатова ожидала его оценки? Каждый человек хочет, чтобы его оценили по справедливости!

Лично его, Горелова Алексея Ивановича, оценили. Он крепче прижал к себе сверток с часами, забоявшись, что уронит. Всем коллективом цеха оценили!

— Ну что же, Тишка, — сказал Алексей Иванович псу, одноглазо напряженно глядевшему на него, — пошли домой!

И повернул к проходной инструментального цеха.

Инструментальный был для Тишки родным домом. Но разве не был домом, домашним очагом для Алексея Ивановича Горелова этот же цех?

— А ей, Тишка, мы позвоним, — сказал Горелов. — Когда-нибудь. Может, через год. А может, даже через пару недель! И только одно скажем. Без всякого выкамаривания: «Ты очень хорошая художница!» Больше ничего не скажем, верно, пес?

Тишка мотнул одноглазой, одноухой мордой. Во фразе из четырех слов три были ему совершенно понятны, потому что когда-то он часто слышал: «Ты очень хорошая собака!»

Проходная инструментального цеха была уже близко — за углом многоэтажной махины из железобетона и стекла.

Горелов сдерживал шаг, чтобы Тишка поспевал ковылять за ним.

…Вокруг громоздились заводские корпуса конца двадцатого века. И так же, как тысячи лет назад, возвращались к своему домашнему очагу животворной доброты Человек и Собака.