Андрей Степанович Вагранов был назначен сюда из Москвы уже три месяца назад, но Рубилин видел его впервые. Высокий. Сутуловатый. Навал седины над крутым лбом. Небольшие глаза. Красивый рот. Рубилин старался угадать, что же именно так поразило и покорило когда-то Ольгу в этом человеке? Улыбка у Вагранова едва заметная и тут же исчезающая, словно ей непривычно на сосредоточенном лице с очень внимательными глазами. Однако успела смягчить лицо эта улыбка, да и реплику Вагранова по поводу неконкретности рассуждения директора она тоже смягчила.

Работая спортивным обозревателем, Рубилин постоянно видел поединки характеров, темпераментов, талантов. Изучал их и описывал. Профессиональное чутье подсказывало ему возможность драматической коллизии в сегодняшней встрече руководителей области, не говоря уже о возможности личной драмы для него самого, Ивана Рубилина.

Ольга с ее обычной прямотой заявила ему когда-то, что он кажется ей похожим на Вагранова. Иначе сказала, но смысл такой. Рубилин предложил ей расписаться, и до сих пор помнит слово в слово ее ответ: «Знаешь, расписываться не будем. Да, пожалуй, да, конечно, не будем. Ты мне нравишься потому, что похож темпераментом — и внешне немного — на другого человека. Может быть, я тебя полюблю, если смогу забыть его. — И прямо-таки попросила: — Может быть, ты, Иван, постараешься сделать так, чтобы я его забыла?»

Ну что же, она фактически предложила Рубилину соревнование с неким «другим человеком», имя которого назвала лишь много позже. Рубилин, спортсмен по натуре, согласился на борьбу. Он даже рассмеялся тогда с нарочитой легкостью: «Говоришь, постараться, чтобы ты его забыла? Ладно, посмотрим, кто кого!»

Другой женщине он, пожалуй, не ответил бы так — увидел бы в ее прямоте оскорбительную бестактность. Но то, что в другой почти наверняка показалось бы оскорбительным, в Ольге — так чувствовал Рубилин — было естественным благодаря ее почти наивной искренности и доверчивости.

До встречи с Ольгой отношения Рубилина с женщинами строились почти автоматически, как бы независимо от его воли, по одной и той же схеме: начинались поцелуем и кончались женскими слезами. Схема оставалась неизменной, даже когда Рубилин пытался окружить ее усложненным орнаментом: встреча на вечере в редакции, в театре, в ресторане, на стадионе; его квартира, ее квартира, однодневный дом отдыха, поездка вдвоем на курорт… Все равно дело заканчивалось упреками и горечью.

С Ольгой получилось совсем не так. Впервые увидел ее в Москве, перед самой войной, на Всесоюзных конных соревнованиях по троеборью. Приехал писать о них как специальный корреспондент газеты, редактором которой теперь назначен Вагранов.

Стоял тогда Рубилин возле самого трудного препятствия: глубокая канава с торчащими из нее зубьями, а между ними — поперечные брусья. Рубилин так никогда и не узнал названия этого страшилища, как виделось оно ему, теннисисту и шахматисту… Все произошло мгновенно. Тоненький всадник хлыстом и низким гортанным выкриком послал лошадь на препятствие, задние копыта лошади задели за перекладину, маленькая фигурка перелетела через вытянутую, как орудийный ствол, лошадиную шею — и плашмя на землю. Рубилину показалось, что дрожащая от напряжения лошадь наступила копытом на голову всадника; когда врач, санитары и журналисты подбежали, тонкое, немного мальчишеское лицо под шлемом было залито кровью. Девушка пробормотала, что-то вроде: «Помогите!» Но имела в виду совсем не медицинскую помощь. Она слепо схватила Рубилина за борт пиджака, быстрым жестом объяснив, что он должен подкинуть ее в седло. Рубилин так и сделал.

— Типично Оля Пахомова! — воскликнул кто-то, провожая взглядом всадницу. — Типично за команду!

— Травмы нет, глубокая ссадина. Но испугаться могла бы, а если бы сошла — вся команда навылет! — прокомментировал еще кто-то.

Возможно, чувство команды, чувство локтя, которое всегда привлекало Ивана Рубилина в спортсменах, и сблизило его с Ольгой. Всю войну помнил Рубилин о ней, хотя других женщин, как говорится, не чурался.

С холостяцкой жизнью Рубилин расстался, когда убедился, что женитьба на Ольге удовлетворяет появившуюся у него потребность в удобстве, обеспечивает необходимый минимум благоустройства в доме и желательный максимум заботы по отношению к нему самому. Он же в ответ готов был поделиться и мыслью, и добрым советом, и запасом знаний. Ольга, как и он сам, буквально не терпела «роскоши» — накопления излишеств в быту, но так же, опять-таки очень похоже на него самого, не терпела неорганизованного, неряшливого дома. И, как знали все вокруг, привыкла постоянно заботиться о ком-то и о чем-то: о товарищах по работе, по спортивной команде, о производственных делах, о спортивных успехах. И самое главное — это входило в представление Рубилина об удобстве — женитьба на Ольге не грозила ему нелепыми вспышками ревности со стороны жены. «Даже неплохо, — мысленно рассуждал он, — что Ольга придумала себе когда-то «вечную любовь», отвлекающую ее теперь от будничных семейных неурядиц…» Но в то же время у него, согласившегося когда-то на борьбу с «идеальным» соперником, все время было такое чувство, что победа присуждена ему — как бывает, допустим, у шахматистов — без матча. Хотелось действительно выиграть встречу. Законной победы хотелось порой спортсмену по натуре Ивану Рубилину. Теперь «идеальный герой» Ольги оказался совсем рядом. И Рубилин испытывал не только досаду на возможные осложнения в своей семье, но и волнение от ожидания борьбы. «Может быть, чем старше человек, тем больше хочется ему победы в соревновании — в последнем!» — подумал Рубилин.

Он покосился на Вагранова. Да, безусловно, редактор газеты далек от догадки, что кто-то из окружающих знает его еще по комсомолу. И кроме того, ему просто-напросто неважно, знал его кто-нибудь когда-то или не знал. Его мысль, как представлял себе Рубилин по статьям Вагранова, появляющимся иногда в центральной прессе, «работает» в сфере гораздо более масштабных факторов, чем воспоминания о личных встречах. Совсем недавно Рубилину казалось, что Вагранов будет избран депутатом Верховного Совета. И вдруг назначение сюда, в область. Рассказывают, сам настойчиво попросился. Сначала якобы не хотели отпускать его из Москвы, а потом разрешили… Интересно, какие же основания были у товарища Вагранова для его настойчивой просьбы?

— …Я вижу, куда вы клоните, Федор Николаевич! — говорил Черенцов. — Начинаете с бесспорных истин, а приводите к тому, что вам, именно вам нужно все давать в первую очередь. Забываете, что не только в области, но и в городе есть много других предприятий. Надо нам с вами объясниться раз и навсегда по этому вопросу.

— Позвольте вам напомнить, всем вам, — Озолов обвел взглядом зал, на секунду задержав его на своем собственном отражении в огромном зеркале. — Мой завод не областного, а всесоюзного значения! Без моего завода город наш был бы просто достопримечательностью для туристов!

«Противопоставляет он себя Черенцову!» — подумал Рубилин, хотя нравилось ему, что директор говорит о заводе как о своем домашнем очаге — «мой». Нынешняя встреча казалась Рубилину все менее однотонной, формально-протокольной, четко виделась ему в деталях — так, как запечатлевает важное событие зоркая память журналиста. Странная контрастность лица Вагранова — жесткие синие глаза и едва заметная улыбка, смягчающая на миг резкие, крупные черты лица. И снова сухой, острый блеск глаз, все лицо суше, собранней. Светло-коричневый летний костюм Озолова, отлично сшитый и тем не менее как будто тесноватый для его обладателя, так, словно ткань не выдерживает напора энергии здорового тела. И озоловская круглая, как глобус, большая голова. И озоловская особенность речи — с нажимом на каждое слово. Привычная уверенность в прямых широких плечах Черенцова, в его длинном тяжелом подбородке. Глаза Черенцова, пожалуй, наиболее примечательное в его облике: спокойный взгляд в упор, не выявляющий ни настроения, ни переживаний Виктора Дмитриевича.

— Позвольте вам напомнить, Федор Николаевич, — звучал баритон Черенцова, — что, например, электроника не менее прогрессивна, чем электротехника, и что электротехника зависит от энергетики, не правда ли? Зависит и от других отраслей промышленности…

— Школьные истины мне ясны, Виктор Дмитриевич! Но мне также ясно, что поставщику контакторов дополнительные средства менее нужны, ибо он еще не использовал то, что у него есть, а мне более нужны! ЭВМ-то ЭВМ, а поправлять ЭВМ нужно собственной головой!

— «Мне — более, ему — менее», «Я поправляю ЭВМ как хочу!». Очень близко к волюнтаризму, Федор Николаевич, не правда ли?

В голосе Черенцова не было ни упрека, ни раздражения. Просто констатация факта. С такой интонацией Черенцов произносил фразу, закрывающую заседание: «Итак, на сегодня все, товарищи!»

Озолов, кажется, уловил интонацию, промолчал. Потом повернулся к Вагранову:

— Мы с Виктором Дмитриевичем занялись дискуссией, не имеющей прямого отношения к выставке. Но обратите внимание, — Озолов снова оглядел зал, — пустое место между экспонатами. Почему? Потому что здесь должны были стоять лучшие образцы магнитных контроллеров. Спецзаказ для Севера. Из-за того, что мы не получили вовремя контакторов, здесь пусто… И, однако, бригада Лаврушиной, несмотря на тяжелейшие условия, в которые она попала, перевыполнит свой производственный план! Я хотел бы видеть статью об этой бригаде в газете, Андрей Степанович! Замалчивает газета лучшую бригаду. Недавно, насколько я знаю, послали вам снимок — Лаврушина читает своей бригаде «Правду». Не напечатала ваша газета эту хорошую, политически важную фотографию.