Преодолев очередной приступ, Наталья уже спокойно обращалась за сочувствием к ближайшей приятельнице, нигде не работающей несостоявшейся художнице Инне Игнатьевне Лаквердовой, супруге хорошо обеспеченного члена Академии педагогических наук. Наташа сомневалась во многом: например, правильно ли она поступила, став директором школы, права ли она, принимая от матери не только материальную помощь, но и советы по воспитанию детишек?
Инна тоже тщательно скрывала от друзей охватывавшие ее порой приступы ненависти к окружающим и не знала, что они родственны Наташиным.
— Тебе надо полностью отстранить Крылатову от твоей семьи! — провозглашала Лаквердова. Она завидовала всем известным художникам и с удовольствием использовала возможность позлить или хотя бы огорчить Люцию Крылатову. — А потом тебе самой надо отстраниться от детей твоих, они уже большие, должны приучаться к самостоятельности, а ты будешь духовно свободна!
— Арише шесть, а Мише восемь! — возражала Наталья.
— Мой Костя в четыре года сам ездил на метро! — с апломбом врала Лаквердова. — Я его втолкну в дверь вагона, а он уцепится за кого-нибудь и едет, не ревет!
Готовясь к встрече с Латисовым, Наташа заново продумала свои взаимоотношения с друзьями, пришла к выводу, что самодовольное вранье Инны Игнатьевны не способствует созданию «открытых экранов» биополя добра, и прекратила свои визиты к ней.
И вот Наталья Дмитриевна Чекедова — в кабинете первого секретаря райкома партии.
Наталья видела, что Латисов устал, хотя старается держаться бодро. И наверно, от этого заметного старания — от чуть-чуть нарочитой четкости его делового приветствия и немного напряженной крепости рукопожатия, наверно, от всего этого, вместе взятого, у Наташи пропал дар возвышенной речи.
Скомкались в ее сознании обычно отшлифованные, готовые к звучному выражению рассуждения о помощи светлых сил, необходимых кокону для превращения его в бабочку, о «подвинутости» и «неподвинутости» индивидуального сознания в его движении к идеалу.
Наташа молча глядела на первого секретаря, сидя в кресле несколько сбоку от него, по другую сторону письменного стола, беспорядочно загруженного, что диссонировало с окружающей четкостью.
Взгляд ее между тем покоился, не соскальзывая в пустоту, на широких плечах Латисова, на неправильных чертах крутолобого лица, обаятельного именно своей неправильностью, на большой ладони, подпирающей щеку.
Николай Юльевич угадал невысказанное смятение молодого директора школы от столкновения как с пресловутой склочной «шашлыковщиной», так и с реальными недостатками в работе вверенной ей школы.
Николай Юльевич был не педагогом, а экономистом по образованию. Как коммунист и человек высокой порядочности, он более или менее отчетливо представлял себе имеющиеся трудности, недостатки и нерешенные вопросы в строительстве нового общества, те новые задачи, которые встают перед советским народом в последних десятилетиях двадцатого века. Взятые в комплексе, эти задачи сводятся к тому, что можно было бы назвать совершенствованием развитого социализма… Наша страна находится в начале этого длительного исторического этапа.
Вдоль всего пути на машине из Олимпийского комитета в райком перед встречей с молодым директором школы он думал: кто же должен правильно готовить их, людей новых поколений, чтобы они выросли не тупыми формалистами, со злобным удовольствием сковывающими творческую мысль и живое дело? Школа. Конечно, в первую очередь школа! Где-то он читал, что учитель — не профессия, а состояние души. Верно, конечно! Кроме досконального знания предмета, кроме владения методикой обучения, кроме общей эрудиции у педагога должна быть вдохновенная вера в то, что его ученики будут строить и построят общество высокой нравственности, экономического и духовного благосостояния!
«Учитель, естественно, должен быть нравственной моделью для своих учеников, — продолжал размышлять Николай Юльевич. — Но и сам учитель, особенно молодой, должен видеть перед собой такую модель. И, значит, если я, коммунист, беседую с молодым учителем, я особенно должен следить за собой, чтобы не прорвалось у меня лицемерное слово, чтобы случайно не укрылся я за выспренней шаблонной фразой!..»
— Знаете, о чем я думал, пока ехал сюда для встречи с вами?
Наташе послышался ребяческий задор в словах секретаря, будто во фразе был подтекст: «Вот сейчас такое скажу, что ты ахнешь!»
Она рассмеялась, покачала головой и так же, чуть-чуть задорно, попросила:
— А вы скажите, если не секрет!
И тогда Николай Юльевич уже серьезно рассказал ей о своих размышлениях по пути в райком. Все рассказал, включая свое предостережение себе — не допускать лицемерия, выспренности, шаблона!
Николай Юльевич постарался также сформулировать свое понимание ситуации в школе № 8. Ну, что ли, в качестве шпаргалки для новичка директора:
— Конечно, приказ есть приказ. Основа у приказа 291 разумная. Программы и учебные пособия не баскетбольные мячи — пасуй сюда, пасуй туда, бросай в корзину! Но с другой стороны, немыслимо превращать распоряжение министерства в пугало инициативных учителей!
— Понятно! — серьезно сказала она, немного озадаченная тем, что ситуация, в сущности, так проста.
Впрочем, Латисов тут же осложнил свою четкую схему: напомнил Наталье Дмитриевне о том, что в ее школе учатся дети самых различных категорий рабочих и служащих огромного промышленного объединения.
— Это, наверно, создаст вам специфические трудности! — предупредил первый секретарь райкома.
…Наталья Дмитриевна уже начала сталкиваться, по-видимому, именно с такими трудностями.
Была перемена. Из коридора доносился шум ребячьих голосов, словно там дул густой сильный ветер. Наталья успела полюбить этот школьный гул, который давал ей, горожанке, малознакомое, но удивительно притягательное ощущение вольного простора.
Впрочем, сейчас она лишь машинально прислушивалась к школьному шуму и не испытывала ничего, кроме удивленной досады по совершенно другому поводу. «Пустяк! Ерунда!» — в который уже раз попыталась она убедить себя.
В самом деле, ничего особенного, никакого невероятного, чрезвычайного происшествия не случилось. Просто, зайдя перед началом занятий вместе с классным руководителем в его девятый «А», она увидела, что почти все недавно покрашенные столы изрезаны. На одних были явно старательно запечатлены различные инициалы, на других — таких было большинство — не менее тщательно выковыряны сосновые ветки и сосны, на третьих — не укладывающиеся в классическое представление черти со стрелами амуров. Один стол был сплошь покрыт изображением лесного массива с обозначением «Красный Бор».
— Что же это такое? — ахнула Чекедова.
— Я вас понимаю, я сам возмутился, когда во время урока заметил, что мои почти выпускники заняты этим озорством, — сокрушенно покачал головой классный руководитель и тут же принялся объяснять: — Видите ли, уважение к общественной собственности становится органическим чувством несколько поздней, а девятиклассники еще любят поозорничать.
— Органическим чувством! — вздохнула Наталья. — Приказом этого чувства, конечно, не привьешь! Но сейчас меня тревожит другое: почему они изрезали столы во время вашего урока математики? И, главное, почему они изобразили на столах ветки, сосны и даже целый лес?
— Не все ли равно, когда именно ученики портят мебель и что именно они вырезают?
— Нет, безусловно, не все равно!
Классный руководитель чуть-чуть демонстративно пожал плечами. Он не понимал, что именно беспокоит директора. Но Наталья чувствовала, что она не может удовлетвориться лишь недоуменным жестом. Очевидно, мысли авторов рисунков витали где-то очень далеко за пределами математических формул. Очевидно, школьников так же, как их отцов и матерей, волновала судьба Красного Бора, которому вот уже несколько недель народная молва предсказывала гибель. А лесной массив этот был действительно легендарным: ценнейшие породы деревьев, привезенные, как утверждали устные предания, со всех концов света, творения великих зодчих…
Потом, стоя у письменного стола в своем директорском кабинете, Наталья снова и снова повторяла:
— Нет, не пустяк! Не ерунда!
Для педагога, для воспитателя нет в школе незначительных фактов, нет пустяков, все важно!
Она вызвала двух девятиклассников к себе для беседы с глазу на глаз: лучшего ученика Алексея Демидова, одного из признанных вожаков школы, которого преподаватели между собой ласково называли Алешей, и того, кто был далеко не на лучшем счету — Олега Соловьева.
— Хочу выяснить, что вас лично интересует: чертики или сосны? — спросила Чекедова и уловила смешинку в серых глазах Алеши.
Он ответил почтительно и непринужденно:
— Меня лично бег трусцой по лесным дорожкам. Если, конечно, они не загазованы современными средствами передвижения. Соловьева, например, больше всего интересует его собственный мотороллер.
— Может быть, Соловьев скажет сам за себя?
— Извините.
Показалось это Наталье или нет — юноша чуть-чуть демонстративно пожал плечами. Подумала: «Как часто школьники машинально копируют своих учителей, своих классных руководителей. Как важно нам, воспитателям, постоянно следить за собой!»
Не впервые подумала так. Став директором школы, Наталья постоянно старалась, чтобы выражение ее лица не отражало душевных переживаний — ни гнева, ни радости, ни горя. И, кажется, добилась того, что в присутствии учеников подвижные черты ее лица и янтарно-яркие, широко посаженные глаза иной раз почти застывали.
Вот и сейчас Чекедова холодновато-спокойно смотрела на безупречно аккуратного Алешу: модная замшевая куртка, голубой накрахмаленный воротничок, синий шерстяной галстук. Подумала: «У них сейчас модно испачкать такую замшевую куртку, а этот нет, свою не даст пачкать. И нетрудно догадаться, откуда аккуратность: знает, что другой замшевой куртки не получит! Родители Алеши — люди небогатые, кадровые рабочие соседнего машиностроительного производственного объединения. Но они, что называется, из кожи вон лезут, чтобы единственный сын был экипирован не хуже других. Наверно, и мотороллер мечтают ему купить, такой же, как у Олега Соловьева, сына заместителя председателя профсоюзного комитета того же производственного объединения».