5. Сожитель
Когда-то Люция Крылатова насмешливо назвала Алексея Горелова «сожителем». Потом оба прониклись вроде бы симпатией к странному словечку. Оно стало казаться скорее добродушным, чем ироническим. И совсем не обидным. «Квартирант», например, гораздо обиднее…
В темной, нежданно заснеженной октябрьской Москве 1941 года, когда от центра столицы до фронта было всего полчаса езды на «эмке», познакомилась Люська Крылатова с Лешкой Гореловым. Зашла в бывшее, уже эвакуированное заводское общежитие, а там, оказывается, разместился временный, тоже готовящийся к эвакуации, госпиталь.
Парень, вполне здоровый на вид, сидел на раме железной койки, то вытягивая шею, то вбирая голову в плечи. Стоящий рядом санитар бранил и увещевал парня, а тот раздраженно шипел, как гусь: «Никуда не поеду, останусь в Москве!»
— У него воспаление легких, ни родных, ни знакомых в Москве нет, куда я его дену, дочка? — Санитар повернулся к Люции и оказался хорошо знакомым ей сторожем общежития, облаченным в маскировочный халат.
— Нет у меня воспаления легких! — хрипло буркнул парень. — Хватит того, что из леса выперли, чтобы тишины не нарушал! — Он закашлялся.
— Дохает и дохает, а доказывает, воспаления нет! На кого я его оставлю?! — снова пожаловался сторож.
— После теннисных соревнований ящики с инвентарем тащил на сквозняках. Весной. Еще до нападения. С тех пор кашель. А в лесу ящик с винтовками тащил, в молодой сугроб провалился, еще кашля добавил. А воспаления никакого нет, — неожиданно пространно объяснил парень, косясь на Люцию.
— Ящики… — машинально повторила. Крылатова, разглядывая Алексея Горелова.
Государственный Комитет Обороны принял решение об эвакуации в некоторые восточные районы страны важнейших московских заводов, научно-исследовательских институтов, около миллиона рабочих и специалистов.
Проводилась эвакуация многих цехов предприятия, которое Люся называла гордо, «мой завод». Но не хватало людей грузить оборудование, еще небось на месяц канители, сама Люция забросила рисование и сутками не покидала завода, а здесь вполне здоровый верзила, подумаешь — кашель!
Во фронтовой Москве, под бомбежками, Люция Крылатова, подобно всем ее сверстникам, быстро повзрослела. И незаметно для себя оказалась в том крепком, хотя поначалу не утвержденном никакими постановлениями, партийно-комсомольском ядре столицы, которое состояло из наиболее энергичных и находчивых москвичей, бравших на себя ответственность решений.
— Алексей Горелов будет жить здесь рядом, в квартире моих родителей, отец в ополчении, мать в эвакуации, а сейчас пойдет со мной на завод грузить ящики с оборудованием, дайте ему кожух или еще что! — сказала Люция сторожу. И зачем-то добавила: — Сама я ночую не дома, а на заводе!
— У меня есть шинель! — буркнул Горелов.
В душе он берег радость обладания партизанской шинелью, полученной за лихое выкамаривание, но наружу никакой важности своей не выявлял. Ребята из отряда оценили правильно, шинельку тут же дали, а другие как поймут — неизвестно! Могут сказать: «Спьяна запустил бутылкой в портрет, выпивоха!» Налепят дешевую этикетку за хорошо продуманное выкамаривание, испортят воспоминание. Хотя, конечно, выпил тогда!
Работал Лешка в июле — августе заведующим баром в своем белорусском городке, партизаны приспособили глубокие ящики буфета в баре под небольшой склад. Перед очередным немецким рейдом они решили забрать и провиант, и оружие. Немцы уже расположились за столиками, пили водку и пялились на портрет Гитлера над буфетом. А в задней комнате Лешка сказал трем ребятам из партизан, что придумал, как сделать!
Выпил Лешка для храбрости и с двумя бутылками пива вышел на середину маленького зала. Да как завопил: «Хайль Гитлер!» Да как запустил бутылкой в портрет!
Секунды ошарашенной тишины Лешка использовал, чтобы с тем же воплем швырнуть вторую бутылку в единственную лампочку — над буфетом. И, хотя закашлялся дико, успел еще повыкамариваться, прежде чем кинулся догонять ребят из отряда, быстро опроставших ящики. Схватил с ближайшего столика пару бутылок и запер снаружи дверь бара! Догнал ребят, хотя кашель мешал быстроте. Один говорит: «Молодец, парень!» А другой свою шинельку скинул и на Лешку набросил, говорит: «Воспаление легких, что ли, у тебя?»
Воспаления легких у Лешки не оказалось, хотя кашель застрял-таки в груди, порой надсадно вырываясь.
Внезапный взрыв застарелой простуды подвел его в Москве недели через три, как уже подвел раньше, в партизанском лесу, когда нечаянно нарушил Лешка оперативно важную тишину…
На погрузке Горелов, согнутый в надсадном кашле, не заметил, как двинулся на него небрежно поставленный ящик с оборудованием — еле успел отскочить Лешка, — левый рукав его шинельки зацепился за железку торопливой неряшливой упаковки, раздавил ящик руку, аж хрустнула.
И эвакуировали Горелова вместе с последними станками и аппаратурой.
В помещениях опустевших — полностью или частично — предприятий МГК партии и Моссовет срочно организовали ремонт танков, самолетов, производство оружия и боеприпасов.
На старейшем металлургическом заводе «Серп и молот» шел ремонт танков, на авиационном заводе — ремонт самолетов, на заводах «Динамо», «Красный пролетарий», имени Владимира Ильича и других — производились боеприпасы.
Люции некогда было подумать о Горелове — не то что письма ему писать, как обещала. А он писал, хотя легче было ему, несмотря на покалеченную руку (хорошо еще, что левая), любую самую выкрутасную резьбу выполнить, чем сочинить письмо! Изредка приходил ответ с гордой Люсиной пометкой: «Из фронтовой Москвы», даже когда фронт отступил далеко на запад.
В тыловом городе, где оказался Алексей, были стародавние мастерские, похожие, по солидности их приземистых сводов, на небольшой завод, и были наскоро слепленные строения, похожие на мастерские.
Продукция дедовских мастерских была не очень сложная. Но диву давался любой посетитель, понимающий строгую красоту металла, глядя на ветвистые, рогатые, скрученные в жгут, строго квадратные или прямоугольные ножи, вилки, ножницы, замки и вообще плоды фантазии, назначение которых не угадаешь!
Сюда притянуло, как магнитом, эвакуированного Лешку Горелова; стал он азартно учиться у мастеров их «выкамариванию», забывая про неуклюжую левую руку. Когда же завод, виноватый в какой-то мере в Алешкиной травме, по-хозяйски прихватил к себе знаменитые мастерские, Алексей Горелов был представлен как продолжатель великого дедовского мастерства. «Золотые руки, — сказано было об Алексее Горелове. — Медлителен маленько, а руки золотые!»
А в 1945 году вернулся двадцатитрехлетний Алексей Иванович Горелов вместе с кадровыми специалистами в Москву, на тот же завод, вроде бы к себе домой. И Москва смотрела на него принимающими яркими пытливыми глазами — незадолго, до того было распоряжение снять маскировку с окон.
Да, именно так она глядела, обрадованно допытываясь, что ты можешь, левая-то все же покалечена?
А он ей тут и отчеканил, лишь чуть-чуть запнулся, свой ответ, давно заготовленный, много раз мысленно повторенный, но в письмах не высказанный, не получалось в письмах: «Быть разносторонним специалистом-инструментальщиком — не в бирюльки играть! Рабочие высшей квалификации умеют повыкамариваться, пусть никто не сомневается!»
А она ему, помнится, через несколько дней: «И в теннис играешь, с одной рукой-то?»
А он ей уже, конечно, через пару месяцев: «Сегодня финальные соревнования, если выиграю смешанную партию, может, мастера получу, хочешь — приходи смотреть!»
А она ему в тот же вечер, после соревнований: «Перебирайся ко мне, чтобы водку бросить, из-за водки проиграл, в буфете выпил, я видела, а квартира пустая: отец погиб, мать умерла, я то и дело в командировках, а малышка в яслях, на пятидневке.
А он ей свой вопрос выговорил, но уже, конечно, потом, когда вдвоем они оказались: «От кого Наташка-то?»
А она ему по-честному тут же, в постели, на ухо: «Всего два дня знала отца Наташкиного, прилетел в командировку из-под Берлина, мы здесь уже победой живем, а у него предчувствие, что погибнет от последней шальной пули, одним словом, выдохся, на последний шаг дыхания не хватало, отсюда предчувствие, очень отчаянно хотел свое продолжение на земле оставить».
Алексей промолчал тогда, потому что размышлял. Не об отце Наташкином думал — чего думать, если человек погиб; и не о Наташке — все ясно, когда подрастет, научит ее в теннис играть; и не о своих отношениях с Люцией — нормальные отношения, прилаженные как шестеренки. Размышлял он тогда, да и после, не раз о словах Люции, что человек боится нехватки дыхания на последний, может самый главный, шаг, на самое главное свое выкамаривание. И делал к словам Люции свою добавку Алексей Горелов: человек из боязни этой, из душевной робости подбадривает себя стаканом водки…
В словаре Алексея Горелова выражение «повыкамариваться» обладало широким диапазоном. Придумать и сделать своими руками на удивление всем затейливую штуковину тонкого высокого мастерства — значило повыкамариваться. Выпить лихо, не теряя ясного соображения, тоже значило повыкамариваться. Подхалимство, угодничество, которые Алексею были чужды и противны, он тем не менее умудрялся терпимо объяснять с помощью все того же всеобъемлющего словечка: «Человек хочет немного повыкамариваться, а на какие шиши? Вот он и должен подлаживаться к начальству».
Поездку Люции Крылатовой в США в составе туристической группы Союза художников Алексей воспринял как личную удачу: вот уж где насмотришься всяческого выкамаривания! Ну, словом, как бы ее глазами собирался смотреть.