14. Вклады

Известный советский дипломат и журналист, посол Советского Союза в Кении, а потом в Марокко, Дмитрий Петрович Горюнов привел на страницах журнала «Вокруг света» свой разговор с профессором Владимиром Евгеньевичем Флинтом.

Горюнов спросил, как относится ученый к некоторому увлечению антропоморфизмом в книгах знаменитой защитницы диких зверей Джой Адамсон?

Ученый ответил: «Утверждая, что зверь — это живое существо со своей сложной психической жизнью, с собственными привязанностями и наклонностями, симпатиями и антипатиями, что животные способны на чувства, близкие к человеческим, она, конечно, отдавала определенную дань антропоморфизму. Но велика ли беда? Ведь этим она, собственно, как бы расширяла, умножала право зверей на жизнь. Лучше возвеличить животное, чем бездумно его уничтожить, лишить природу ее первозданной красоты, обедняя и обкрадывая, в конце концов, самого человека».

Если бы симпатичный дружелюбный пес Тишка мог ознакомиться с приведенным высказыванием, он, конечно, не претендовал бы на принадлежность к первозданной красоте природы. Ибо Тишка, как уже говорилось, быстро догадался, что ему, несмотря на его затаенную породистость, суждено быть дворовой собакой. Догадался, что ни более или менее регулярной удобоваримой пищи, ни более или менее удобного жилья для него нет и не будет на белом свете. Откуда же первозданная красота у полуголодного творения природы?!

Однако Тишка, безусловно, согласился бы с Джой Адамсон в том, что животные способны на чувства, близкие к человеческим. Только, пожалуй, добавил бы ко всему перечисленному его, Тишкину, способность мечтать.

Ибо разве не было мечтой смутно трепещущее в его собачьем нутре тепло от давным-давно, то есть три месяца назад, умятого им ароматного варева.? Разве не была мечтой смутно таящаяся на шкуре приятность от большой лучистой ладони, давным-давно касавшейся его грязной шерсти? Разве не были мечтой смутные блики перед Тишкиным взором, будто отражение давнишней, спокойно сияющей голубизны? Воспоминания о поездке в Красный Бор, прочно и глубоко засевшие в щенке, стали мечтой.

Мечта делала Тишку уверенней в себе, смелей и решительней. Мечта бросила его в один прекрасный день на неурочные поиски Марии Фоминичны и Горелова; они были естественно зафиксированы в Тишкином сознании как созидатели его собачьего «звездного часа». Ведь именно их слова и движения обладали особенным эффектом — направить на Тишку ласкающую лучистую ладонь, окунуть его в огромную голубую прохладу и насытить его ароматным варевом!

Тишкины поиски благодетелей были неурочными потому, что «один прекрасный день» оказался нерабочей субботой, а не днем выдачи зарплаты инструментальщикам, когда всем было привычно видеть возле Марии Фоминичны симпатичного пса.

Впрочем, хотя суббота считалась нерабочей, а день был истинно прекрасным днем золотой осени, ни цех, ни красный уголок не пустовали.

Крылатова пришла на завод потому, что в инструментальном эта суббота была объявлена днем наставника и ученика, а Люция Александровна собиралась писать портрет резьбонарезчицы Анны Сергеевны Шуматовой, имеющей почетное, звание заслуженного наставника.

— В другие дни недели вы, стоя рядом со всякими вашими мольбертами, будете отвлекать Шуматову от плана, — сказали Люции Александровне. — Ну, а когда все равно ученик тут, то и художница не помеха!

Написать портрет Анны Шуматовой посоветовал Люции Александровне секретарь парткома производственного объединения Виктор Филиппович Петров. Он сказал, что во всех цехах и, может быть, даже далеко за их пределами известна крылатая фраза Анны: «Темп — это не суетливость, а расчет!»

— Понимаете, — объяснил Петров, прохаживаясь на днях с художницей по заводской территории, и в голосе его Люция не слышала обычных иронических ноток, — важно то, что афоризм, который может пригодиться и ученому, и государственному деятелю, то есть афоризм, обладающий широким общественным значением, возник именно в рабочей среде! Это — свидетельство высокого интеллектуального уровня передового советского рабочего! Да вы сами увидите, как возникают подобные афоризмы.

Люция Александровна стояла со своим большим рабочим блокнотом возле станка Шуматовой, а рядом с нею стояла ученица Люба Щеглова, глядя на свою наставницу.

— Ну, что ты заметила особенного в работе Анны Сергеевны? — спросила Крылатова девушку в обеденный перерыв. Спросила потому, что сама, несмотря на свое производственное прошлое, увидела только автоматические движения резьбонарезчицы, подсказывающие шаблонное сравнение «работает как машина». И, более того, подсказывающие невеселое соображение, что вряд ли высокий темп современного производства, профессиональный автоматизм рабочего дают ему возможность реализовать себя как личность.

Но ответ Любы радостно удивил Люцию Александровну.

— Во-первых, я заметила, как хорошо улыбнулась Анна Сергеевна, когда, наверно, по моему виду поняла, что я немного разобралась в ее методе! — сказала девушка. — А во-вторых, я, правда, разобралась. У нее действительно расчет. Экономия движений. Например, Анна Сергеевна кладет детали не на рабочий стол, а на пластину перед рабочим гнездом, чтобы быстрей подтолкнуть деталь к рабочему гнезду. Маршрут руки должен быть как можно более коротким.

«Стало быть, есть у резьбонарезчицы возможность выразить себя, реализовать себя как личность, передавая свой опыт, свои знания ученице!» — подумала художница. И в этот момент решила, что напишет картину «Наставница и ученица».

Алексей Иванович Горелов, пришел к своему токарному станку вместе с молодым инструментальщиком Павлом Беляковым не потому, что название нерабочей субботы призывало, а потому, что в цеху свободней должно было быть в этот день. Невозможно научить Павлуху искусному выкамариванию, если вокруг много народу.

Павлуха, тощий, невысокий юноша, с крепким самолюбивым рукопожатием и застенчивой любознательностью, пришел в инструментальный из ПТУ.

Когда немного медлительный Алексей Иванович задерживался в цехе в связи с выкрутасным заказом, Павлуха застенчиво столбенел чуть поодаль от станка Горелова и лишь постепенно подходил ближе. Когда Алексей Иванович через плечо пытался объяснить юноше тот или иной профессиональный маневр, Павлуха заливался румянцем и тут же пятился назад. Косолапил, по-видимому, от смущения, поскольку обычная его походка была ровной, ничем не примечательной. Из-за периодической косолапости к нему больше подходило имя не Павел, а Павлуха; так его и называли в цехе.

— Что, если вам, Алексей Иванович, взяться да выявить ресурсы Павлухи, резервы его? — спросил накануне секретарь парторганизации цеха Степан Устинович Гречин. — Наедине выявить, поскольку парень относится к тому особому застенчивому сортаменту, который требует бережного контроля!

И присовокупил к сему Степан Устинович еще вопрос, очень серьезный и очень пришедшийся по душе Горелову:

— Не считаете ли вы, что можно взять его на учет как воспринимающего мастерство?

Они беседовали уже в конце дня. Гречин сначала наблюдал за работой лучшего токаря с некоторой дистанции, а потом приблизился, совсем как Павел Беляков.

Задал Степан Устинович свой вопрос с легкой хмуростью в лице и в голосе, что было ему свойственно. Он обычно начинал разговор, глядя в упор на собеседника, но вскоре лицо Степана Устиновича празднично светлело. И собеседнику становилось понятно, что первоначальная хмурость была лишь проявлением сосредоточенности на задаче, поставленной Гречиным самому себе в данном конкретном разговоре, что Степан Устинович задачу успешно решил. И что, вообще, высшая математика человеческих взаимоотношений его увлекает.

Алексей Иванович давно предполагал в секретаре партийной организации ту душевную глубину, в которой только и может возникнуть отклик на многогранное понятие «выкамаривание». Отклик возник, Алексей Иванович слышал это собственными ушами. И, с достоинством глядя в празднично светлеющее лицо партийного секретаря, он произнес:

— Есть у Павлухи задатки настоящего рабочего выкамаривания. Считаю, сможет он воспринимать мастерство!

Это обещание лично Степану Устиновичу Гречину и привело Горелова в нерабочую субботу в цех, независимо от специального обозначения данной субботы.

Сам Степан Устинович находился в те же часы и минуты в красном уголке вместе с начальником цеха Александром Николаевичем Криницким, председателем цехового профсоюзного комитета Владимиром Николаевичем Рыжиковым, его на днях избранным заместителем Марией Фоминичной Скворцовой и секретарем комсомольской организации цеха Варей Семеновой.

Встреча названной пятерки являлась, по существу, совещанием руководства одного из крупных хозяйств производственного объединения.

Но Гречин подобные, примерно раз в месяц происходящие по его инициативе короткие закрытые совещания именовал гораздо менее официально: «Потолковать между собой насчет вкладов». Он закончил Плехановский институт сравнительно недавно и свой словарный запас как в цехе, так и дома пополнял терминами из прослушанных в институте лекций, наполняя их новым содержанием. Обогащать домашний быт специальной терминологией Степану Устиновичу, сама не замечая того, активно помогала жена Тая Сергеевна, тоже окончившая «Плехановку» и работающая экономистом на «Серпе и молоте».

В семье Гречиных, включающей кроме молодых супругов двух дедушек, одну бабушку и двух дочек-малолеток, «гречиночек», постоянно звучала специальная лексика — в ее прямом и переносном значении. Словечки «ресурсы», «резервы», «учет», «контроль», «баланс» и даже такое, похожее на дикобраза, как «сортамент», летали по квартире Гречиных наподобие занимательных посланцев из иной таинственной сферы. Из сферы экономики.