ЭПИЛОГ

Егор Аникин идет по Невскому проспекту, с любопытством разглядывая здания, вывески, экипажи, лица… Четыре часа дня, начинается обычное гулянье…

— Батюшки! Неужто Егор Степаныч?

— Господин Каржавин!..

Они крепко обнялись.

— Давно ли? Откуда? — спрашивал Каржавин.

— Из Сибири… Только на днях прибыл. А рассказывать долго, вы, верно, торопитесь?

— Нисколько!

Каржавин взял Егора под руку, они медленно пошли в сторону Адмиралтейства. Егор рассказал обо всем, что случилось с ним в последние годы.

— Так-с! — задумчиво молвил Каржавин. — И мне тоже пришлось испытать немало горестей. Сперва тяжба с родней, потом еще более тяжкое горе: матушку мою убили дворовые люди. А так как я с покойной находился в разладе, недруги навели на меня подозрение в убийстве. Едва на каторгу не упекли! Слава богу, удалось в конце концов доказать мою невиновность. По этой причине и не смог поехать в Москву, к Новикову, как предполагал. Кто знает, может, это к счастью! Иначе пришлось бы и мне разделить участь Новикова или хотя бы вашу!.. «Все к лучшему в этом лучшем из миров», — говаривал Вольтеров мудрец, Панглосс[32].

— А супруга ваша?

Каржавин вздохнул:

— Вскоре после возвращения моего в Россию Шарлотта также приехала ко мне. Но и здесь супружество наше оказалось не более счастливым, чем во Франции. Она поступила гувернанткой в семейство Архаровых, так что живем мы врозь… Странная натура! Немало мучений причинила мне. А все же и теперь забыть ее не могу.

— Искренне сочувствую! — сказал Егор. — Но вы же сами напомнили об изречении Вольтерова героя.

— Да, пожалуй…

Вдруг на улице поднялась суматоха… Все экипажи остановились. Седоки выходили на мостовую и, обнажив головы, вытягивались, как солдаты на смотру… Замерла и толпа пешеходов.

Из-за угла — от Инженерного замка — на Невский вылетела карета, запряженная шестеркой. В ней восседал щуплый курносый человек в генеральском мундире и треуголке. Вздернутый, будто наклеенный нос, круглые оловянные глаза, брови, печально приподнятые к середине лба. Он сидел неподвижно, как идол, глядя прямо перед собой и приложив кончики пальцев к треуголке…

— Шляпу! Шляпу снимите! — испуганно прошептал Каржавин. — Государь!

Егор в растерянности снял шляпу и с удивлением поглядел вслед карете, умчавшейся по направлению к Фонтанке.

Улица как бы очнулась от обморока… Опять покатили экипажи, двинулись гуляющие на панели.

— Новое распоряжение, — объяснил Каржавин. — Велено так приветствовать государя при каждом его проезде.

— Странно! — сказал Егор. — Вот уж не ожидал… Ведь он освободил Радищева, Новикова!

— Это другое! — заметил Каржавин. — Наперекор покойной императрице. Любимцев ее в опалу, а тех, кого она преследовала, на волю! Однако… На сем дело и закончилось. Радищев и Новиков в деревнях своих поселены, деятельности прежней не возобновили. Здесь, в Питере, только и забот, что военные смотры, маневры, экзерциции и разводы. За малейшую провинность солдат до смерти запарывают, офицеров и чиновников — на гауптвахту да в Сибирь!.. Сказывают, затеял государь повести все европейское дворянство в крестовый поход против французских якобинцев!

— Несчастная Россия! — тихо сказал Егор.

— Я-то никогда не питал на сей счет розовых надежд, — продолжал Каржавин. — Вспомните наши парижские беседы. Слишком рано вы начали. Россия — не Европа. С дикими мужиками много не сделаешь. Надеюсь, что теперь, испив горькую чашу, вы согласитесь со мной?

— Как сказать! — ответил Егор задумчиво. — Именно там, в сибирской глуши, появились у меня иные мысли. Многое привелось повидать и услышать… Был у меня как-то разговор с одним каторжным, никогда его не забуду. У мужика есть своя правда, отличающаяся от нашей… И самое главное — слить их вместе, в одну общую русскую правду!

— Не совсем понятно, — заметил Каржавин.

— И мне также, — кивнул Егор. — Да и Новикову, вероятно… Но я верю, что после нас явятся другие, которые поймут то, чего мы понять не смогли.

— Бог знает, когда это будет! — вздохнул Каржавин. — Да и будет ли вообще? Пока же ничего не остается, как спокойно взирать на круговорот событий да заниматься каким-нибудь полезным делом… Право же, ваша покровительница, Авдотья Полежаева, своими предприятиями более содействует прогрессу отечества, нежели господа вольнодумцы. Жаль только, что таких, как она, у нас по пальцам пересчитать можно… Возьмите, к примеру, мою судьбу… Каких только проектов не предлагал я нашим богачам! Выгоднейшие торги заморские, коммерческие и навигационные компании, основание русских колоний в дальних странах… Никакого проку! Остался опять без средств. Очевидно, и здесь слишком рано. Срок не вышел.

— Чем же занимаетесь? — спросил Егор.

— Издал несколько книг — собственных сочинений и переводов… По естественным наукам, географии, архитектуре. Однако этим не прокормишься. Пришлось определиться на службу. Состою переводчиком при коллегии иностранных дел. Опять помог благодетель мой, господин Баженов. Он у нынешнего государя в большом фаворе.

— Не знаете ли, что сталось с Ерменевым? — вспомнил Егор.

— Как же! Четыре года пробыл в Петропавловской крепости, в одиночном заключении. При восшествии на престол императора Павла его выпустили. Ведь он некоторым образом из-за Павла Петровича пострадал…

Но этим и ограничилась милость. Государю стало известно о том, что Ерменев якшался в Париже с революционерами, чуть ли не участвовал в нападении на Бастилию. Он и приказал: впредь Ерменева на порог не пускать и никаких пособий ему не выплачивать. Дескать, пускай живет как хочет! Сколько ни старался Баженов, ничего не вышло. Однажды встретил я Ерменева на улице. Зрелище печальное: постарел, здоровье надорвано в сыром каземате, еле ноги передвигает. Живет впроголодь.

— А где квартирует? — быстро спросил Егор. — Нужно помочь ему. У меня явилась одна мысль…

— У Тучкова моста, — ответил Каржавин. — Живет в семье младшего своего брата.

— Федор Васильевич! — Егор в упор посмотрел на собеседника. — Извините, что напоминаю о неприятном… У вас ведь, насколько мне помнится, была с ним ссора?

Каржавин махнул рукой:

— Все это миновало, потеряло всякий смысл.

— Могу дать клятву, что Иван Алексеевич перед вами ни в чем не виновен, — сказал Егор.

— Верю, — согласился Каржавин. — Но к чему ворошить старый хлам?

— Не отправиться ли нам вместе к Ерменеву? — предложил Егор. — Хоть сейчас?

— Отчего же, можно!

Они уселись в извозчичий кабриолет. Лошаденка лениво потащилась по набережной. Навстречу катила богатая коляска. В ней сидела изысканно одетая красивая дама средних лет, рядом с ней молоденькая девушка, скорее подросток…

— Видали? — указал на них Каржавин. — Законодательница петербургских мод! Знаменитая художница! Госпожа Виже-Лебрэн с дочерью.

— Как? — воскликнул Егор. — Она в России?

— Здесь немало французских эмигрантов, бежавших от революции, — ответил Каржавин. — Многим из них живется не очень-то сладко на чужих хлебах. Но этой повезло: пишет портреты знатнейших вельмож, придворных дам, великих княгинь. Сам государь весьма к ней благоволит… А мы с вами едем к старому, нищему, больному Ерменеву. Вот они, капризы фортуны!..

Возвратившись домой, Егор поспешил к Полежаевой.

— Дуняша, Иван Ерменев помер. Я только что оттуда…

— Похоронили уже? — спросила она, глядя в сторону.

— Это случилось уже два месяца назад, — объяснил Егор. — Он жил у брата, в нищете ужасной! После него остались рисунки, картины. Но нас даже не впустили. Грубые люди! Невежественные, озлобленные…

— Пришло письмо от Петра Страхова, — сказала Дуняша. — Пишет, что приготовлено тебе место в гошпитале.

— Чудесно!

— Надобно ехать в Москву не мешкая. Меня не дожидайся, поезжай на этой же неделе! Нужно за дело приниматься. Жить будешь у меня в доме. Никто там тебе мешать не станет.

— Что ты! Мне лучшего и не нужно.

— Вот и ладно! А завтра поутру вместе отправимся к Ерменевым. Авось впустят!..

…Утром Полежаевская карета, не уступавшая по богатству барскому выезду, подъехала к облупленному двухэтажному домишку, близ Тучкова моста. Егор провел Дуняшу по деревянной скрипучей лестнице. Пахло кошками, квашеной капустой, кухонным чадом. Дверь отворил мужчина с землистым, испитым лицом.

— Господин Ерменев? — спросила Дуняша и, не дожидаясь ответа, сказала, как говорят люди, уверенные в том, что не получат отказа: — Я вдова купца первой гильдии Тимофея Полежаева… Намерена приобрести все, что осталось от покойного вашего брата.

— Право, не знаю-с, — пробормотал хозяин.

— За ценой не постою. Вам, верно, деньги надобны, а картинки эти ни к чему!

— Отчего же-с! — возразил хозяин. — Впрочем… Пожалуйте! Олимпиада Петровна! — позвал он. — К нам посетители…

В сенях показалась женщина, одетая убого и неопрятно, с белесыми, жиденькими, растрепанными волосами.

— Кто такие? — осведомилась она ворчливо.

Хозяин шепнул ей несколько слов.

— Пожалуйте-с! — сказала женщина.

Дуняша с Егором вошли в темный коридорчик.

— Сюда!.. — Хозяин отворил дверь в маленькую горенку.

Грязные стены, штукатурка кое-где осыпалась, закопченный потолок, на полу насорено. У одной стены обшарпанная кушетка, напротив тусклое, засиженное мухами зеркало. В углу мольберт, рядом груда холстов, альбомов, бумаг…

Присев на корточки, Егор принялся рассматривать рисунки. Были среди них новые, были и знакомые…

А это что? На гравюре — массивные крепостные стены, над ними вздымаются клубы дыма… Лес пик, сабель, топоров… Толпа мчится по подъемному мосту… Ах, это штурм Бастилии! Ну да, конечно!.. Вдруг перед его глазами, как живой, возник Иван Алексеевич на груде камней, с альбомом и карандашом…

Под гравюрой подпись: «Гравировал мастер Жантосын по рисунку русского художника Ивана Ерменева».