— Отчего же? Разве не был ты согласен с идеями французских вольнодумцев?

— Этого не отрицаю. Но убийств и казней, совершавшихся на моих глазах, одобрить не мог.

Шешковский усмехнулся:

— Чудак ты, право! Воззрения бунтовские разделял, а как до дела дошло — оробел… Уж коли борьба началась, как тут без жестокостей обойтись! Ну, а приятели твои: Иван Ерменев, граф Павел Строганов? Они тоже были только зрителями?

Егор замялся:

— Ерменев — художник, политикой не интересовался. А граф Павел Александрович слишком еще юн…

— Э, Аникин, нехорошо! — укоризненно заметил Шешковский. — Гляжу я, хитришь, изворачиваешься… Стыдно, братец!

Егор молчал, лицо его залилось краской.

— Известно тебе, где находишься?

— Разумеется. В тюрьме. А в какой — не знаю. По распоряжению российского посольства выехал я из Парижа на родину вместе с другими соотечественниками.

— С кем именно?

— С Ерменевым и с молодым графом Строгановым… Еще были с нами двое художников. Да вы, должно быть, все это знаете!

— Сие тебя не касается! — сказал Шешковский. — Коли спрашиваю, должен отвечать! Далее как было?

— У границы на заставе был задержан. Разлучили меня со спутниками моими, усадили в карету и повезли под стражей. Карета наглухо закрыта, окошки завешены, ничего и не видел по пути.

— Слыхал ты когда-нибудь о Тайной экспедиции?

— Слыхал!

— А о начальнике ее, Шешковском?

— О да!

— Так вот, здесь эта самая Тайная экспедиция и находится, а Шешковский перед тобой. Понятно? Да ты не пугайся! Ежели будешь показывать все без утайки, худого тебе не сделаю. Откровенность твою и признание чистосердечное оценю по достоинству. Покаешься, сразу на душе легче станет, ну, а коли заупрямишься, тогда, конечно, худо… Кнутиком погреем, кнутиком! Ох, неприятная экзекуция! Не дай господь испытать! Так что ты, голубчик, уж сделай милость, не доведи до этого. Советую, как отец родной… Да, кстати, ты ведь обманул меня, Аникин. Отец-то твой вовсе не от чумы помер…

— От чего же? — изумленно спросил Егор.

— Казнили твоего батюшку. За бунт злодейский, за душегубство… У Пугачева Емельки подручным был.

— Что вы! — воскликнул Егор. — Быть не может.

— Повесили его, дружок, повесили! — повторил Шешковский грустно. — Уж я точно знаю. Тебе, может, и не сказывали, дабы не огорчать. А я человек прямой! Лучше, ежели узнаешь о тяжких прегрешениях родителя и постараешься искупить их перед богом и государыней.

Егор опустил голову, по щекам его медленно ползли слезы.

Шешковский подал ему несколько листов бумаги:

— Вот тебе, Аникин, вопросы! Ответишь письменно. Чем подробнее, тем лучше. Даю тебе сроку пять дней…

Он дернул шнур сонетки.

— Возьмите арестанта! — приказал он явившемуся на зов прапорщику. — А про кнутик, Аникин, не забывай! Ступай себе!

Петр Иванович Страхов вышел из аудитории, окруженный гурьбой студентов. Обычно после прочитанной лекции он всегда ощущал подъем и приятное удовлетворение. Но в последние дни на душе у него было невесело. Арест Новикова, вызвавший смятение в университетских кругах, для Страхова был особенно тяжким ударом. Петр Иванович был учеником и другом Новикова, одним из его ближайших помощников.

В юности, под влиянием Новикова и Хераскова, Страхов вступил в «Братство вольных каменщиков». Но постепенно он охладел к масонскому учению. Обстоятельства сложились так, что ему пришлось читать в университете общий курс физики, хотя до тех пор он занимался главным образом словесностью и риторикой. Благодаря выдающимся способностям и прилежанию он отлично справился с этой задачей, а затем искренне увлекся новой специальностью.

Занятия физикой изменили его прежний образ мыслей. Мистические бредни, подменяющие разумное познание мира таинственными откровениями, символические обряды, совершавшиеся в масонских ложах, теперь представлялись ему нелепостью, глупым суеверием.

Но дружба его с Новиковым нисколько не ослабела. Новиков и сам к мистической философии относился равнодушно, даже несколько иронически, и за это его порицали и недолюбливали в масонских кругах. Все же Новиков оставался в мартинистском обществе, нуждаясь в его поддержке для своих просветительных начинаний. По этой же причине и Страхов не порывал связи с масонами.

…Университетский швейцар подал Петру Ивановичу небольшой пакет. Страхов вскрыл его, быстро пробежал краткое послание и, поспешно попрощавшись с провожавшими его юношами, вышел на улицу. У подъезда его ожидала коляска.

Петр Иванович приказал кучеру:

— На Пятницкую, к Полежаевым!..

Слуга, открывший дверь, сказал, что Авдотья Кузьминична находится в конторе. Страхов прошел через двор к флигелю. Полежаевский дом не блистал изяществом барских особняков, но был просторен и удобен. В обширном дворе помещались флигели, сараи, склады, погреба, конюшня. Позади двора, за деревянным забором, раскинулся сад.

Хозяйка сидела у конторского стола. Она так углубилась в бумаги, что не заметила появления гостя.

— Доброго здравия, сударыня! — сказал Петр Иванович.

Хозяйка подняла голову.

— Вот радость-то! — улыбнулась она. — Пожаловал наконец!

— Вижу, помешал, — сказал Страхов. — Да я ненадолго.

— Какой дурень привел тебя сюда? — пожала она плечами. — Нехорошо здесь. Нечисто… Пыль, духота… На что у меня гостиная есть?

— А я с намерением! — ответил Петр Иванович. — Дама за конторскими счетами да еще эдакая красавица — зрелище любопытное.

Дуняша улыбнулась:

— Ну, ну! Пойдем отсюда. В беседке посидим. День нынче жаркий. Чем прикажешь потчевать? Кваску или чего-нибудь погорячее? У меня мадера заморская — первый сорт!

— Все равно, — сказал Страхов. — Потолковать надобно.

— Распорядись, Яков Лукич! — обратилась хозяйка к управляющему. — А счета отложим до вечера.

Они пошли к беседке. Сад был невелик, но отлично разделан: подстриженный газон на французский манер, превосходные цветники, чисто выметенные аллеи.

— Не совестно ли старых друзей забывать? — говорила Дуняша.

— Я заезжал недавно, да ты была в отъезде.

— Верно, только неделю, как из Твери воротилась.

— Все по делам?

— Фабрика там у меня полотняная… Приходится! После смерти Тимофея Степаныча все на мне одной. А дел много! Кроме фабрики, склады да лабазы в Москве, сибирские рудники…

— Нелегко тебе!

— Зато не скучно… Вдова, детей бог не дал. Без дела совсем тошно.

— Ты бы снова замуж пошла!

— Куда там! Старость на пороге. Тридцать седьмой годок пошел.

— Неужто в зеркало не глядишься? — спросил, улыбаясь, Страхов. — Хороша, как и прежде!

— Некогда мне собой любоваться, — тоже улыбнулась Дуняша. — Да нет, я пошутила! Была бы охота, жениха найти можно. Только не нужно мне. Ну, а ты, Петруша, каково поживаешь?

— Об этом после! — сказал Страхов. — Прежде о деле…

— Должно быть, насчет Новикова? — спросила Дуняша.

— Тебе уже все известно?

— Как же? Не успела в Москву воротиться, тотчас же пригласили меня к самому главнокомандующему.

— Вот как! — Страхов был обеспокоен. — И что же?

— Расспрашивал князь, много ли денег давала я Новикову и по какой причине. А больше интересовался Походяшиным. Хочется ему изобразить, будто Новиков нас, купцов, обольщал и надувал… Ничего он от меня не добился. Деньги, говорю, мои, куда хочу, туда их и жертвую! А господина Новикова почитаю честнейшим человеком. Он поступил истинно по-христиански, оказав помощь голодным мужикам. И нам с Походяшиным не зазорно пособить такому благоугодному делу.

— Обо мне князь осведомлялся? — спросил Страхов.

— Нет… Пробовал он меня стращать, но я ведь не робкого десятка.

Петр Иванович покачал головой:

— Бог знает, как все обернется! Книгопродавцев Кольчугина, Сверчкова, Козырева, Тараканова на днях тоже под арест взяли.

— Слыхала. Это все мелкота! А с именитым купечеством царице ссориться нет расчета.

— Так, говоришь, обо мне князь не упоминал? — еще раз спросил Страхов.

Дуняша улыбнулась:

— Ты, я вижу, напугался? Понятно! Опасаешься, что из университета прогонят, а может, того, хуже?.. Все может случиться… Однако, думаю, обойдется. Слишком многих пришлось бы наказывать. Какой смысл? Вот Новикову действительно худо… Ах, горе какое! Золотой человек! Ничего бы не пожалела, чтобы его выручить.

— Знаешь ли, что вчера Николая Ивановича под конвоем увезли из Москвы? — спросил Страхов.

— Нет, этого не знала. Куда же?

— Надо полагать, в Питер. К Шешковскому.

Дуняша задумалась.

— Да, худо ему придется! — повторила она. — Впрочем, может, так и лучше. К здешнему генералу — Прозоровскому — не подступишься: не возьмет. А Шешковский, говорят, до денег жаден.

— Вздор! — возразил Страхов. — Новиковским делом сама царица занимается… Но послушай, Дуняша! Только что получил я письмо. Написано по-французски, а подпись стоит «Павел Строганов». Кажется, петербургского графа, Александра Сергеевича, сын…

— Богат! — сказала Дуняша с уважением. — Ох как богат!

— Письмо краткое. Сообщает, что в Париже подружился он с нашим Егором. Вместе возвращались в Россию. Еще был с ними Ерменев. Ты помнишь его?.. На границе всех задержали. Ерменева и Егора порознь увезли под стражей неведомо куда. Строганову же было велено ехать в свое поместье и оставаться там. Он и решил оповестить меня, ибо не раз слышал мое имя от Егора. Оттого я к тебе и поспешил.

— Этого надо было ожидать, — сказала Дуняша. — Из Парижа вернулись, из самого ада, так сказать! Надобно прежде всего разузнать, где он, Егор. Должно быть, тоже в Питере. Ежели так, я сама туда поеду, погляжу, чем можно ему помочь.

— И Ерменеву также! — добавил Страхов.

Дуняша пожала плечами, брови ее слегка сдвинулись.

— Не могу я обо всех страждущих печься… А Егорушка мне как брат. Больше брата!

Пятнадцатого мая Новикова вывезли из Москвы в сопровождении конвоя из двенадцати гусар. В четырехместной коляске ехали Новиков и Багрянский под присмотром начальника отряда, князя Жевахова, и еще одного офицера. Конвой следовал в строго секретном порядке, не обычным путем, а через Владимир, Ярославль, Тихвин. Не заезжая в Петербург, арестованного доставили прямо в Шлиссельбургскую крепость и заключили в камеру, где некогда томился неудачливый наследник российского престола — Иван Антонович. В тот же день в Шлиссельбург прибыл Шешковский. Началось мучительное и долгое следствие. Одновременно продолжались допросы других обвиняемых.