1
Тяжко было в Москве в сентябре 1771 года. Моровое поветрие бушевало по-прежнему, жители мерли сотнями ежедневно. Лавки, мастерские, рынки опустели, к чуме присоединился голод. Домовладельцы выселяли жильцов, опасаясь заразы. Найти другое жилье было почти невозможно: никто не хотел пускать в дом посторонних. Толпы бездомных наводнили московские улицы. Пробавляясь случайной и скудной милостыней, они ночевали под открытым небом: кто на охапке сена, кто прямо на земле. Тут же и помирали — не от чумы, а от истощения или простуды, и фурманщики увозили их вместе с зачумленными.
В народе росли злоба и отчаяние. На бойких местах постоянно толпился простой люд, раздавались гневные речи. На чем свет стоит бранили приказных, стражников, попов, лекарей. Доставалось и самой государыне.
Вдруг пошел по Москве слух: какой-то фабричный рассказал, будто явилась к нему во сне боголюбская богородица и, слезами плача, жаловалась, что перед образом ее, что у Варварских ворот, уже много лет обедни не служат, свечей не ставят… И за то, дескать, хотел господь Москву всю уничтожить каменным градом. Но царица небесная умилостивила сына своего, и он взамен града наслал на грешный город моровую язву сроком на полгода.
Народ повалил к Варварским воротам. Люди часами ждали очереди, чтобы приложиться к чудотворной иконе, поставить свечку. Кидали последние медные гроши в стоявшие у ворот денежные сундуки. Многие тут же располагались на ночлег.
О происходящем доложили московскому архиерею, преосвященному Амвросию. Тот распорядился выслать монахов увещевать народ разойтись, а денежные сундуки, во избежание грабежа, опечатать и перевезти на хранение в Воспитательный дом.
— Невозможно сие, владыка! — возразил архимандрит Епифаний.
— Что? — переспросил архиерей нахмурившись. — Уж не ослышался ли я?
Амвросий был нравом крут, подчиненные побаивались его.
Епифаний пояснил, что в народе заметно сильное волнение, чернь винит во всех бедах не только светское начальство, но и священнослужителей, а потому посылать на такое дело монахов опасно.
Преосвященный поехал на Остоженку, к генералу Петру Дмитриевичу Еропкину, который после бегства главнокомандующего и губернатора оказался единственным представителем власти в Москве.
— Да, негоже! — согласился тот, выслушав сообщение Амвросия. — От такого скопления людей еще пуще распространится зараза, да и до мятежа недалеко. Дам я вашему преосвященству команду из солдат Великолуцкого полка. Пошлите ее с подьячими. Только накажите, чтобы не задирались с чернью и соблюдали осторожность!
На другой день архиерей послал к Варварским воротам двенадцать солдат во главе с подпрапорщиком; за солдатами на подводе следовали двое подьячих.
Было это в четверг, 15 сентября…
Отряд явился к месту в восьмом часу вечера, когда уже совсем стемнело. Масляные плошки и смоляные факелы освещали площадь, заполненную людьми. По высоким лестницам, приставленным к воротам, то и дело взбирались люди: поставить свечку перед образом. Гнусавое пение молитв смешивалось с причитаниями, проклятиями, пьяным хохотом.
Подпрапорщик, взобравшись на подводу, закричал:
— Эй, народ! Архиерей московский преосвященный Амвросий велит вам разойтись, дабы уберечь вас самих от заразы. А ящики денежные мы казенной печатью запечатаем и повезем на сохранение.
Толпа замерла. Подьячие пошли к ящикам.
— Братцы! — раздался вдруг пронзительный крик. — Пресвятую богородицу грабят!
Очнувшись от оцепенения, толпа забурлила:
— Не пускайте их!
— Не давайте, братцы, даяния наши похитить!..
— Прочь гоните грабителей!..
— Амвросия подавай сюда, мы с ним поговорим…
— Поганый он, Амвросий. Антихрист!.. И монахи его нечестивые… От них и пошло поветрие!
Чернобородый мужик, Василий Андреев, завопил изо всей мочи:
— Бей приказных, крапивное семя! Не пускай к сундукам!..
Солдаты взяли ружья наперевес. Но толпа вмиг смяла их, отделила друг от друга. Мужики, бабы, мальчишки вырывали у солдат ружья, колотили прикладами, палками, кулаками, валили наземь, топтали. Только четверым удалось убежать, остальные, вместе с подпрапорщиком, были растерзаны.
Андреев, вскочив на опустевшую телегу, кричал:
— Православные! Слуг антихристовых мы истребили, а сам-то архиерей целехонек, в Чудовом монастыре схоронился. Пирует, блуд творит. Казну церковную расточает… Доколе нам муку терпеть, братцы?..
Кто-то поддержал:
— Айда в Кремль!
— В Кремль!.. — подхватила толпа.
Спрыгнув с телеги, Василий шепнул кузнецу Степану Аникину:
— В набат надо ударить… Пущай со всей Москвы народ сбирается!
— И то правда! — согласился Степан. — Послать кого-нибудь в Кремль, к звоннице.
— Дозволь, батя, я побегу! — взмолился аникинский Васька.
— Не осилишь, — покачал головой Степан. — Колокол велик да тяжел…
— Осилю! Не раз на колокольнях званивал. Еще ребят кликну…
— Ну беги! Только не разминуться бы нам!
— Ничего! В Кремле разыщу тебя, а коли нет, у кабака стану дожидаться, в Зарядье…
Васька кивнул двоим подросткам, стоявшим неподалеку, и все трое пустились бежать, сверкая черными пятками.
— Люди православные! — послышался возглас. — Глядите, глядите! Чудо!
Все подняли головы.
На верхней ступеньке лестницы стоял странник в лохмотьях, с котомкой за плечами. Высоко подняв факел, он осветил икону.
— Чудо! — кричал странник неистово, захлебываясь от сладостного восторга. — Ликует матушка, веселится царица небесная!.. Нас на подвиг благословляет…
В багровых отблесках мечущегося на ветру пламени казалось, будто по темному лику богородицы блуждает загадочная улыбка.
Ропот пронесся в толпе.
Люди благоговейно снимали шапки, осеняя себя крестным знамением.
Странник запел высоким, надрывным голосом:
— «Достойно есть, яко воистину блажити тя богородицу…»
Несколько мужских и женских голосов подхватило:
— «Присноблаженную и пренепорочную и матерь бога нашего…»
И тут же вдали загудели частые удары колокола.
— Набат! — воскликнул кто-то.
— Пошли, братцы! — крикнул Василий Андреев. — В гости к Амвросию!
Толпа устремилась вверх по Варварке, к Кремлевской стене.
Верстах в двадцати от Москвы Ерменева задержали на карантинном посту. На этот раз не помогла и бумага из Петербургской академии…
— Какие нынче в Москве художества! — пожал плечами офицер. — Придется вам, сударь, воротиться…
Пока Ерменев препирался с неумолимым стражем, к заставе подкатила забрызганная грязью карета. Из кареты вышел мужчина в дорожном плаще и направился в помещение гауптвахты.
Постояв некоторое время в стороне и прислушиваясь к спору, он спросил:
— Уж не господина ли Ерменева вижу я перед собой?
— Да! — откликнулся изумленный живописец. — Я точно Ерменев… А вы?
— Дайте срок, объясню. — Незнакомец протянул офицеру какой-то документ и сказал: — Господин Ерменев поедет со мной в Москву по служебной надобности.
Офицер замялся.
— Можете не опасаться! — заверил незнакомец. — Мы вместе отправимся к его превосходительству генералу Еропкину. Ежели угодно, могу подтвердить письменно.
— Было бы желательно, — сказал офицер.
Незнакомец присел к столу и набросал несколько строк на листе бумаги.
Офицер прочитал, спрятал бумагу в ящик и крикнул в окно караульному:
— Пропусти двоих с кучером!
— Долгонько же заставили вы себя дожидаться, сударь! — шутливо сказал незнакомец, когда карета тронулась.
Ерменев с удивлением поглядел на него.
— Предупрежден был письмом о вашем приезде месяца три назад, — пояснил тот. — А вас все нет да нет, словно в воду канули…
— Кто же предупредил? — еще больше удивился художник.
— Господин Баженов.
— Так он знаком вам? Позвольте же узнать, с кем имею удовольствие беседовать.
— Каржавин Федор, Васильев сын. Служу в кремлевской экспедиции архитекторским помощником второго класса.
— Вот как! — обрадовался Ерменев. — Стало быть, мы с вами собратья?
— Слишком много чести, — вздохнул Каржавин. — Художества люблю, иногда балуюсь карандашом и даже красками, для удовольствия… Однако мастерству этому не обучался. А в кремлевской экспедиции исполняю другие обязанности. Сами знаете: для зодчества необходимо многое, что художнику не под силу. К примеру, наем рабочих людей, доставка камня, леса, извести и прочих материалов. Этим и распоряжаюсь. А прежде подвизался на ином поприще…
Не дожидаясь расспросов, Каржавин стал рассказывать о себе. Отец его, Василий Никитич, богатый петербургский купец, был человек образованный. Когда сыну минуло семь лет, Василий Никитич взял его с собой в заграничное путешествие. Побывали они в Данциге и Пруссии, потом отправились в Лондон. Оттуда Василий Никитич возвратился в Россию, сына же отправил в Париж, на попечение своего брата, Ерофея.
О дяде Каржавин говорил с благоговением:
— Великого ума человек Ерофей Никитич… Поистине кладезь знаний! Уехав из России по торговым делам, сперва жил в Польше, но потерпел жестокую неудачу и почти вовсе разорился. Тогда он переселился в Париж и посвятил себя науке. Труды его по древней истории российской, а главное — по особенностям нашего языка в сравнении с языком греческим и славянскими наречиями получили похвальные отзывы знаменитых французских ученых… Мечтаю я, — добавил Каржавин, — завершить то, чего не успел закончить дядюшка: выпустить в свет большое сочинение. Только времени не хватает и денег.
— Странно! — заметил Ерменев. — Неужели, имея состоятельного родителя, вы испытываете нужду в деньгах?
— Произошла у меня с батюшкой размолвка… Способствуя моему образованию, он стремился подготовить себе достойного наследника. По его мысли, российское купечество лишь тогда сможет успешно состязаться с европейским, когда вооружит себя познаниями в географии, навигации, математике и иноземных языках… Ну, а я не намерен оставаться простым купцом. Мечтаю о большем… Отсюда начались наши несогласия. Пришлось расстаться с отеческим кровом и кормиться собственными трудами.