Каржавин рассказал, что в Париже он учился сперва в коллеже Ликсие, потом в университете, а возвратился на родину шесть лет назад.

— Позвольте, — прервал его Ерменев. — Каков же ваш возраст?

— Рожден в лето тысяча семьсот сорок пятое, учение закончил на двадцать первом году.

— Значит, мы почти ровесники, — заметил Ерменев. — Только годом вы меня старше.

— По возвращении я поселился под Москвой, в Троице-Сергиевой лавре. Приняли меня в тамошнюю семинарию учителем французского языка.

— Отчего же вы променяли педагогическую деятельность на чиновничье прозябание? — воскликнул Ерменев.

Каржавин развел руками:

— Как вам сказать… Во-первых, прискучило. Изо дня в день долбить в классах французскую грамоту.

«Непоседлив!» — подумал Ерменев.

— …К тому же и содержание учительское скудно. Ни награждений, ни повышений в чине…

«И, кажется, небескорыстен, — добавил про себя художник. — Но человек прелюбопытный!»

— Возвращаясь из Европы, — продолжал Каржавин, — свел я знакомство с Василием Иванычем Баженовым… Вместе путешествовали. Он-то и пригласил меня на нынешнюю мою должность. Что ж, подумал я, для любознательного человека в каждом деле найдется польза… Принялся прилежно изучать зодческое искусство, прочитал много трактатов по архитектуре на латинском и французском языках. Явились у меня по этому предмету и некоторые собственные мысли… — Вдруг Каржавин спохватился: — Да что же это я все о собственной персоне распространяюсь. Расскажите-ка лучше, господин Ерменев, что такое с вами приключилось и где изволили скрываться.

Художник коротко рассказал.

— Заразы опасались? — спросил Каржавин.

— Нет, не то! — покачал головой Ерменев. — О поветрии московском у нас в Питере знали. Василий Иванович остерегал меня, советовал обождать. А я все-таки решил ехать: уж очень баженовский проект меня увлек… Но, когда очутился в Москве, увидел все своими главами, у меня пыл пропал. Смерть повсюду, запустение, где ж тут роскошные дворцы возводить?

— С одной стороны, оно так, — сказал Каржавин. — Однако подобные бедствия преходящи, а великие произведения художества остаются навеки.

— Чудно́ вы рассуждаете! — возразил художник с досадой. — Уж вам-то должно быть известно, каких расходов потребует такая постройка. Так не лучше ли деньги эти истратить на помощь нищим, бездомным, вдовам и сиротам?

Каржавин с любопытством взглянул на собеседника.

— А знаете ли, государь мой, — сказал он, — трудновато вам придется на государственной службе…

— Да провались она совсем! — воскликнул Ерменев. — Ни лгать, ни скрывать своих мнений из-за казенного жалованья не намерен!..

Разговор смолк. Затем Ерменев сказал:

— Однако я еще не успел выразить вам признательность за помощь. И как только вы распознали меня?

— Ну, это было нетрудно, — ответил Каржавин добродушно. — Вижу, незнакомый путник добивается проезда в Москву — таких нынче немного. Называет себя архитектором из Академии художеств — этих еще меньше. Как не догадаться?

— Полагаю, что о генерале Еропкине вы упомянули только так, для пущей важности?

— Нет, отчего же… Еропкин, Петр Дмитриевич, теперь остался единственным над Москвой начальством. Помощников у него не хватает, он и меня к делу приставил: то одно поручение, то другое… Сейчас, по его приказу, разъезжал по деревням подмосковным, проверял меры, принятые против распространения заразы.

— А вы-то сами не боитесь чумы?

— Я, сударь, фаталист. Знаете ли это слово? Фатум — сиречь рок, судьба… От этого не убережешься! Жить можно, лишь не думая о смерти, иначе жизнь была бы сплошной мукой.

— Это как ребятишки малые, — усмехнулся Ерменев. — Играют, забавляются и не вспоминают о том, что когда-нибудь забава окончится и придется идти спать.

— Совершенно верно! — сказал Каржавин серьезно. — Дети порой мудрее взрослых.

— Что ж, поветрие на убыль идет? — спросил Ерменев.

— Пока незаметно… Уповаем на осень. С наступлением холодов должна ослабеть зараза. Да и меры карантинные свое сделают… А к генералу Еропкину вам, сударь, действительно следует представиться. Пусть сам решит: производить вам работы или обратно в Петербург отправляться. Не так ли?

— Пожалуй! — согласился художник.

Хмурый осенний день сменился сумерками. Скоро и вовсе стемнело. Лошади плелись шажком. Ямщик то и дело спрыгивал с облучка, осматривал дорогу, Оба седока дремали. Наконец вдали показалась тусклая полоса света.

— Никак подъезжаем, — сказал Каржавин проснувшись.

Ямщик хлестнул вожжами, лошади пошли веселей. Свет становился все ярче. Каржавин опустил оконное стекло, пристально глядя вдаль.

— Эге! — сказал он вдруг. — Это, кажется, не фонари на заставе, а что-то другое… Глядите-ка!

Ерменев выглянул в окно. Впереди отчетливо маячило зарево. Порыв встречного ветра донес далекие частые удары колоколов.