2

Когда у Варварских ворот началась свалка, архиерей Амвросий уже почивал. Сон у преосвященного был крепок: он не слышал ни набата, ни настойчивого стука в дверь кельи. Только почувствовав чью-то руку на своем плече, архиерей открыл глаза. У постели стоял его племянник, Бантыш-Каменский, ученый-историограф и архивариус, живший тут же, в Кремле, неподалеку от Чудова монастыря.

— Николай? — удивился Амвросий.

— Беда, владыко! — торопливо заговорил тот. — У Варварских ворот чернь взбунтовалась… Вставайте!

— У Варварских ворот? — переспросил архиерей спросонок. — Туда воинская команда послана.

— Перебили вашу команду, — в сердцах сказал Бантыш. — Прибежал человек, сказывал — на Кремль идут… В набат ударили. Надо поскорее выбираться отсюда!

Амвросий поднялся с постели, надел подрясник, натянул сапоги.

— Бежать не стану! — сказал он. — Коли явятся, я с крестом на крыльцо выйду, в полном облачении, с иконами моими…

Он распахнул дверь. В узеньком сводчатом коридоре теснились перепуганные монахи.

— Ужели, братие, убоимся неистовства черни? — воскликнул Амвросий. — Пусть только посмеют осквернить богохульники обитель нашу, воинство Христово одним явлением своим повергнет их в прах.

Монахи молчали. Преосвященный с тревогой обвел их взором.

— Владыко! — сказал архимандрит Епифаний. — Народ озверел и в исступлении своем не внемлет даже гласу пастырей. Смутьяны внушили народу, что архиерей Амвросий наслал мор на Москву. Толпа только и вопит: «Смерть Амвросию!..» Торопитесь же! Они совсем близко!

Снаружи доносился еще отдаленный, но уже явственный многоголосый рев.

Амвросий прислонился к стене, закрыл глаза.

— Пусть будет так! — сказал он. — Поеду в Донской монастырь…

Схватив архиерея за руку, Бантыш-Каменский побежал к черной лестнице. Монахи во главе с Епифанием устремились в монастырскую церковь.

А толпа, ворвавшаяся через Спасские ворота, уже неслась по Кремлю. Пламя факелов металось на ветру, освещая исступленные лица, топоры, ломы, колья, дубины.

Ворота монастыря были заперты.

— Отворяй! — заорал Василий Андреев.

— Отворя-а-ай!.. — поддержали сотни голосов.

Степан Аникин изо всей мочи ударил по воротам кузнечным молотом. За ним стали колотить другие чем попало. Не прошло и десяти минут, как тяжелые ворота затрещали и рухнули. Людской поток хлынул в пролом, разлился по церквам, дворикам, лесенкам, коридорам, залам древней обители…

Между тем Бантыш-Каменский, успевший укрыть Амвросия в своем доме, переодел его в простенький серый кафтан и приказал слуге побыстрее заложить ветхую кибитку. Толпа уже ломилась в монастырские ворота, когда кибитка незаметно выехала через Боровицкие ворота на Волхонку.

— В Донской монастырь! — приказал Бантыш вознице.

— Погоди! — остановил Амвросий. — Опасно, пожалуй… Давеча я при монахах про Донской упомянул, а ну как выдадут?.. Жадны они, себялюбивы, на них положиться нельзя.

— Тогда к Еропкину, на Остоженку!

— Что ты! — замотал головой преосвященный. — Уж туда-то перво-наперво ринутся. Ведь он ныне главный! Поедем-ка лучше к Собакину, сенатору. Там надежнее.

В сенаторском особняке окна были наглухо закрыты деревянными ставнями. Пришлось долго стучаться. Наконец дверь приоткрылась.

— Кто такие? — окликнул невидимый страж.

Бантыш-Каменский ответил:

— Доложи барину, что пожаловал сам владыка Амвросий.

— Никого не велено пускать!

— Зови сюда барина! — крикнул Бантыш.

— Нетути их, в деревню выехали.

— Врешь, скотина! — загремел архиерей. — Дома он, я знаю… Зови тотчас же, а коли спит, буди! Беги, говорю, не то завтра всыплют тебе полсотни горячих, осел!

Перепуганный швейцар впустил непрошеных гостей и побежал наверх. Несколько минут спустя на лестнице появился хозяин дома, в шлафроке и ночном колпаке. За ним следовали слуги с зажженными канделябрами. Амвросий пошел навстречу, подняв руку для привычного благословения.

— Что случилось, владыко? — спросил Собакин, торопливо приложившись к архиереевой руке.

Амвросий коротко рассказал.

— Поспешил под гостеприимный кров ваш, — добавил он. — Надеюсь, укроете на время. Ведь бесноваться злодеям недолго…

Собакин развел руками.

— Ваше преосвященство! — сказал он жалобно. — Подумайте сами: вдруг узнают, что вы здесь? Тогда мне несдобровать… Я бы рад, верьте слову, ваше преосвященство, да права не имею подвергать опасности семейство мое. Простите, владыко, но… Не могу!

Амвросий поглядел на него с презрением.

— Будь ты проклят, окаянный! — воскликнул он. — Анафема тебе!

И, круто повернувшись, вышел из дома. Бантыш-Каменский последовал за ним. Дверь подъезда захлопнулась, послышался стук задвигаемого засова.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул архиерей. — Придется ехать в Донской.

…Толпа бушевала в Кремле. Первым делом ворвались в архиерейские покои. Там не было ни души. Обшарили все шкафы, клети, искали под кроватями, за киотом… Несколько человек кинулось в церковь, откуда доносилось пение. Монахи распростерлись на каменных плитах, перед алтарем горели свечи. Архимандрит Епифаний с дьяконом служили всенощную.

Вбежавшие остановились, сняли шапки. Монахи в испуге поднимались, теснились к алтарю. Пение на клиросе оборвалось.

Архимандрит обернулся.

— Чего вам надобно? — спросил он.

— Амвросий где? — крикнул Василий Андреев.

— Нет здесь владыки, — ответил Епифаний. — Уехал из обители еще после обеда, а куда — нам неведомо.

— Спрятали вы его! Лучше сами выдайте, не то худо будет!

— Нет здесь владыки, вот крест святой! — Архимандрит осенил себя широким крестным знамением. — Идите с миром, не мешайте службе господней.

Степан Аникин потянул Андреева за рукав.

— Пойдем, Василий, — шепнул он. — Чего тут!

Они вышли.

— Ладно! — сказал Андреев. — Поставим на паперти караул, пусть никого из церкви не выпускают. Не век же будут они поклоны бить. К утру авось выйдут, мы и дознаемся, куда злодея укрыли…

Народ все прибывал и прибывал.

Из Замоскворечья, с Таганки, Сретенки, Пресни, Тверской, из окраинных слобод валили к кремлевским воротам фабричные, дворовые, отставные солдаты, ямщики, разносчики, странники, целовальники, безместные дьячки.

На Ивановской площади пылали костры. Из разбитых окон Чудова монастыря швыряли наружу одежду, меха, посуду, перины, дорогую мебель.

Кто-то вспомнил, что в монастырских подвалах купцы хранят свои вина. Толпа хлынула в погреба, стала выкатывать тяжелые бочки, выбивать втулки и днища…

Степан Аникин с Василием Андреевым присели у костра.

К ним подошло еще несколько человек: целовальник Иван Дмитриев, дворовые люди Алексей Леонтьев и Федор Деянов.

— Неладно! — покачал головой Аникин. — Грабеж пошел… Разгул… Вишь, вон винище хлещут!.. Разве для того сюда явились?

— А для чего же? — усмехнулся целовальник.

— Да ведь нам что надобно? — возразил Аникин. — Амвросия захватить и прочих. И до тех пор не выдавать, покуда царица народу московскому облегчение не даст.

— «Облегчение»! — передразнил Дмитриев. — Как же, дожидайся! Облегчат тебя батогами по хребту… Нет уж, пусть потешатся людишки за муки свои. Пусть вина доброго попробуют, порадуются. А поутру пойдем Амвросия искать!

Аникин покачал головой:

— Перепьются, а потом Еропкин нас, как лисица кур, передушит.

— Не так-то легко, — возразил Василий Андреев. — У него и войска-то нет. Но все же надобно повсюду дозоры выставить.

Он направился к толпе, бурлившей у стен монастыря. Аникин, Леонтьев, Дмитриев пошли следом. Эти люди уже успели стать главарями. Произошло это незаметно, само собой. Никто не выбирал их, немногие знали их по именам… Так бывает почти всегда в подобных случаях. Когда возмущение вспыхивает вдруг, никем не руководимое, тотчас же появляются люди, способные лучше и яснее других выразить словами то, что смутно ощущает толпа, и направить ее действия к определенной цели…

Не прошло и получаса, как у всех ворот стояли караулы. Было приказано: никого из господ в Кремль не впускать, а при появлении солдат немедля поднимать тревогу.

…Каржавинская карета миновала Серпуховскую заставу. У шлагбаума не было стражи, окраинные улицы опустели. Набат смолк, но зарево вдали ширилось.

— Уж не бунт ли? — сказал Каржавин. — И, кажется, не на шутку… Ну, да утро вечера мудренее. Поедемте, сударь, ко мне на Арбат, там заночуем, а завтра увидим, что и как. Живу одиноко, бобылем, но, полагаю, неудобств не испытаете.

— Извольте! — согласился Ерменев.

Карета покатилась вниз по Полянке. Подъехав к Москве-реке, они увидели Кремль, озаренный заревом костров. Густая черная людская масса копошилась на его площадях.

— Не хотите ли поглядеть, что там происходит? — спросил Каржавин.

— О да! — откликнулся Ерменев.

Каржавин приказал кучеру:

— От Ленивки свернешь вправо, к кремлевским воротам.

— Что ты, барин! — испугался кучер. — Нешто не видишь?

— Поезжай, поезжай! — повторил Каржавин и шепнул художнику: — Может, и не стоит соваться к черту в пасть, но уж очень любопытно. Хуже всего однообразие. Нынче, завтра — все те же обязанности, лица, разговоры, улицы, мелкие делишки. Словно не живешь, а повинность отбываешь! А случится что-нибудь необычное, сразу веселеешь… Волнение такое дух захватывает!.. Знакомо вам это?

На лице его появилось какое-то новое выражение — лукавое, задорное, почти детское.

— Знакомо, — ответил художник, глядя на него с улыбкой. — Разумеется, знакомо!..

Близ Боровицких ворот путь им преградили какие-то люди.

— Куда? — Один из дозорных осветил лучиной окно кареты.

Каржавин открыл дверцу.

— Мы московские жители, — объяснил он. — Воротились из деревни… Видим, огни в Кремле, народ собрался, вот и заехали по дороге, узнать, в чем тут дело.

— В Кремль нет проезда. Поворачивай! — распорядился дозорный.