Лхама с улыбкой подбежала к Батбаяру.

— Ну как, попил кумыса?

— Нет! Ругали тебя утром?

— Нет. Я ночевала у вас, а домой пришла, когда солнце поднялось, младшенькие уже одевались. Мама спрашивает: «Где это ты пропадала?» А папа ей говорит: «А ты что, не знаешь?» Видно, поссорились. Мама говорит: «Семья Аюура нам ничего плохого не сделала», а папа: «Но и хорошего я от них что-то не видел. Ты не забивай девчонке голову. Парень у них дрянной: и не лама и не мирянин. Надо от него подальше держаться». Это он мне сказал. А мама всхлипнула, схватила ведро и убежала доить коров.

«Значит, им все известно, — подумал Батбаяр. — Так я и знал. — Теперь я не сомневаюсь, что Ханда авгай хочет отдать дочь в жены Донрову».

Как только Донров отвязал лошадь и ушел, Лхама, показывая на него глазами и лукаво смеясь, спросила:

— Ну что, опять будете драться?

— Я ему подерусь, так приложу, что землю вспашет, — весело ответил Батбаяр.

— Куда это он собрался?

— С тобой не получилось, решил «поохотиться» в другом месте, — расхохотался Батбаяр. — Уж не ревнуешь ли ты?

— Ладно тебе. Иди домой, а то мне еще надо мусорную яму сделать побольше, — сказала она и, оглядываясь, побежала к юрте.

«Хозяйка от тебя без ума, глаз не сводит, только все равно я возьму верх», — с гордой усмешкой думала Лхама.

Как-то вечером старуха Гэрэл, наливая сыну простоквашу, спросила:

— Ты не поссорился с сыном бойды, сынок?

— А что, мама?

— Дуламхорло слова не вымолвит. И Ханда идет — отворачивается. А вечером, когда доили коров, говорит: «Как же трудно с детьми, когда они подрастут. И парней-то в аиле всего двое, а все никак не поладят между собой. Что делать — ума не приложу. Отцу говорю, он злится: тебе какое до этого дело. А я боюсь, как бы не передрались». Слушала я — так и не поняла — к чему это она говорит.

— А что тут понимать, мама?

— Ты же знаешь, сынок, аил у Аюура-гуая добродетельный, всем счастье приносит. Нам с тобой юрту дали. Чесучи на дэл тебе подарили. Эх, да что там говорить. Сто лет им жизни! Ты уж не ссорься с Донровом. Постарайся, сынок.

— Вам не о чем беспокоиться, мама.

— А знаешь, сынок, как хорошо относится к тебе Лхама? Когда тебя нет, прибежит, сядет рядом со мной и все о тебе говорит.

Батбаяр и смущался и радовался.

Утром, едва Батбаяр, вернувшись с пастбища, вошел в юрту, явился Дашдамба, словно нарочно его дожидался, и, пощипывая бороденку, сказал:

— Говорят, в Хятрун пожалует Розовый нойон и пробудет там несколько дней. Аюур у него в свите. Просит харчей привезти. Дуламхорло дала овцу и завтра надо ее отвезти. Я хотел кошмы в юрте перетянуть, пока погода хорошая. Так, может, ты съездишь? Овцу я зарезал. Сложи мясо в тороки и поезжай.

— А Донров почему не съездит?

— Он только и знает, что бегать за бабами, — ответил Дашдамба… — Хозяйка велела отвезти.

Батбаяр сложил в кожаные мешки баранину, пару кувшинов молочной водки, приторочил их к седлу, рысью проскочил наискосок долину Орхона и стал подниматься по северному склону Хангайского хребта, зеленому от деревьев и пестревшему цветами. Он ехал и вспоминал глаза любимой, ее прелестное, смуглое личико. «Опять этот негодяй Донров будет к ней приставать, пока меня нет, прохода не дает девушке. Мать наверняка ее уговаривает: станешь невесткой в богатом аиле, оденут с ног до головы. Хозяйкой в большом доме будешь — это ли не счастье. А Лхама совсем еще ребенок и привыкла слушаться мать. Дашдамба меня уму-разуму учит: старайся стать таким, чтобы не надо было ни перед кем заискивать, чтобы собственным трудом мог устроить свою жизнь. Все, что кажется тебе сейчас белым, на самом деле — черное. Всю жизнь кланяться да пресмыкаться — позор для мужчины». Любит меня старик, может, и не отдаст Лхаму Донрову. Ее братья и сестры тоже любят меня. Как пригоню скотину, бегут ко мне со всех ног: «Аха-а, ах-аа». Батбаяр гнал лошадь вверх по тропинке, петляющей по каменной осыпи. Пахло багульником, щебетали птицы, парами кружили над скалами отложившие свои яйца гуси. Стремительная речушка бесчисленными водопадами срывалась с камней и шумела: казалось, целый оркестр — трубы, флейты и хуры — играет причудливую, никому не известную веселую мелодию.

— Побегать бы среди этих цветов вдвоем с Лхамой! — крикнул юноша во весь голос.

Он взбирался все выше и выше. Наконец выехал на гребень и увидел живописную картину: на просторной поляне, залитой ярким солнечным светом, стояли, чуть колыхаясь на теплом ветру, синие и пестрые майханы, белые с хольтроками юрты. Подъехав ближе, Батбаяр заметил какого-то человека, с мешочком для чашки на поясе, и спросил, где можно найти бойду.

— Аюур-гуай уехал в монастырь, но сказал, что вернется.

«Вот тебе и раз, — опешил юноша. — Не тащить же все это назад. Придется подождать».

Пока он раздумывал, что делать дальше, к нему подошел высокий, щеголевато одетый мужчина. Его смуглое худое лицо показалось Батбаяру очень знакомым, будто он где-то уже встречал его раньше.

— Если ты привез что-нибудь для бойды — сложи во-он в том орго. Пойдем, я тебя провожу, — сказал мужчина.

Он присмотрелся к юноше повнимательнее и раскрыл глаза от удивления.

— Ты служишь у Аюур-гуая? — спросил он и о чем-то задумался. — Так, так, значит, мясо ему привез? А может, и кувшинчик найдется?

Приветливость этого человека располагала к откровенности.

— Может, и найдется, — усмехнулся юноша.

Мужчина опять внимательно на него посмотрел.

— Не ты ли вместе с матерью шел в Хангай из Гоби?

— Точно, я самый. А вы кто?

— Зовут меня Содном. Я телохранитель у хана. Я узнавал про вас, сказали, что как будто вы к Аюуру бойде уехали. Вырос ты, настоящим мужчиной стал.

Батбаяр рассмеялся.

— Да, да. Вы еще мне гнедого отдали. Теперь я вас узнал.

— Ну, положим, лошадь отдал тебе не я, а хан пожаловал, — ответил Содном, завел юношу в юрту и налил ему чашу кумыса. Потом развязал мешок и достал мясо: — Повесь на стену за занавеской, пусть провялится немного, — сказал он, доставая кувшин с водкой. Налил себе пиалу, отпил. — Крепкая! А неплохо готовит у бойды жена. Ладно, ты посиди пока здесь, а я пойду угощу остальных телохранителей, не то они меня потом с потрохами сожрут, — сказал Содном и забрал оба кувшина.

«Как бы бойда не взбеленился», — подумал юноша, но сказать: «Не тронь» — не посмел, лишь растерянно посмотрел вслед Содному. Потом он вышел из юрты и осмотрелся вокруг, подошел к горячему минеральному источнику, после чего полез на скалы. Он взбирался все выше и на лужайке заметил двух мужчин, которые сидели на ковре, расстеленном на плоском гранитном валуне, и оживленно разговаривали. Подходя все ближе, юноша с любопытством разглядывал их, особенно одного, средних лет, с чистым, чуть розоватым лицом, длинной черной косой и маленьким шелковым торцоком на голове. Мужчина был не только красив, от него веяло покоем и в то же время грозным величием. Он тоже смотрел на здоровенного парня из простолюдинов, в подоткнутом дэле, который не спускал с него глаз.

«Кто это? Где-то я уже видел его, — думал Батбаяр. — Может, это тот самый нойон, который ехал тогда в коляске через Гоби? Наш хан? Но где его парчовый дэл и шапка с драгоценным жинсом, и почему он без телохранителей?»

Второй мужчина с темным, точно отлитым из бронзы лицом, рядом с ним казался начисто лишенным благообразия. Был он приземист и широк, словно таган, большой шишковатый нос совершенно не шел к его лицу. Но как грозно посмотрел он на Батбаяра, словно обжег юношу взглядом!

Батбаяр подошел к Хятрунскому минеральному источнику Особенно интересным был здесь совсем недавно, видимо, выложенный зеленоватым камнем желоб-ванна. Рядом в бочке купался пожилой мужчина.

— Что? Нравится? — спросил он, указывая на желоб. — Ты, я смотрю, востроглазый, стоящую вещь сразу видишь. Этот желоб из драгоценной бирюзы. Розовый нойон приспособил его для лечения.

— И что, у него все вещи такие огромные? — спросил юноша.

— А как же! На то он и хан, под его рукой двадцать хошунов, а может, и больше. У него должно быть все самое лучшее, хотя хан роскоши не любит. Принесут в его орго новую посуду, а он: это еще зачем? Убрать! В парадные одежды облачаться — для него хуже наказания. А куда денешься? Так хану положено. Иначе нельзя. Придут к нему на прием князья да нойоны, он в хурэмте и шапке с жинсом сидит, четки перебирает. А только они за дверь, сразу все снимет и бросит. Как-то один его помощник подвыпил и говорит:

— Отчего, господин, вы не носите знаки своего достоинства? Крепостные и податные четырех ваших сомонов могут вас одеть с головы до пят[29].

Долго смеялся Розовый нойон, а потом говорит:

— Не терплю я этих мешков. Оттопырятся, встанут коробом и сидишь, как взъерошенный коршун. Да и мало разве мы дерем с крепостных? Овец — на прокорм, шерсть — китайским фирмам за долги, коней — на уртонную повинность. Что же, теперь еще и на одежду требовать? Притом, все эти отго, жинсы, пестрые халаты от маньчжуров к нам перешли, а наша монгольская одежда — вот она, — и хан показал на свой дэл с широкими обшлагами.

Тут Батбаяр подумал:

«Выходит, человек, которого я встретил по дороге сюда, и есть наш нойон. Надо было мне, как полагается настоящему мужчине, подойти, поприветствовать его, поклониться. Хоть от старости гнедой, которого он подарил, уже ум потерял, а все равно любо на него смотреть».

— Ты приехал в источнике искупаться? — спросил мужчина.

— Нет, к Аюуру бойде.

— А-а, это к казначею, что ли? Ну тогда скидывай дэл и полезай в источник. Говорят, он приносит счастье и благоденствие. Особенно молодым. Слыхал? В его воде есть бериллий, он излечивает более чем от сорока болезней. Да ты сам посчитай. В источнике более сорока родников. Есть холодные, есть горячие, и в каждом вода другого цвета. Настоящее чудо, ниспосланное небесами.