По утрам и вечерам, встречаясь в хотоне, Батбаяр и Лхама обменивались нежными взглядами и молча расходились, унося в душе радость.

Однажды, тихим теплым вечером, юноша, прежде чем гнать табун на пастбище, как обычно забежал в юрту бойды попить кумыса. Дуламхорло была одна и при свете лампады собирала пенки с остуженного молока. Увидев Батбаяра, хозяйка обрадовалась, что он зашел в столь подходящий момент, и улыбнулась.

— От холодного кумыса только живот пучит. Молока бы попил.

— Не хочу, — резко ответил Батбаяр, не отходя от висевшего на стене бурдюка, быстро выпил чашку кумыса и пошел к двери. Дуламхорло сунула ему за пазуху горсть чернослива, арула, игриво ущипнула за щеку.

— Придешь ночью?

— Если лошади не будут разбегаться, приду, — буркнул юноша. Отвязывая лошадь, он услышал какую-то возню в темноте.

— Да отпусти же ты. Ма-ма-а, — это был голос Лхамы. Батбаяр бросился на крик и увидел, что девушка никак не может вырваться из рук Донрова.

— Ну-ка подержи, — Батбаяр отдал повод Лхаме и двинулся на Донрова. — Это еще что? — Он сгреб обидчика и хотел бросить через бедро, но тот уперся в грудь Батбаяру. Лхама, перепуганная, бегала вокруг. Наконец Батбаяр прижал Донрова к земле.

— Если хочешь таскать свой бурдюк для хормога целым, не ходи сюда. Последний раз предупреждаю. — Донров брыкался, стараясь вцепиться ногтями в лицо противника, а потом завопил:

— Ма-ма-а!

Батбаяр затолкал ему в рот обшлаг дэла:

— Зови, зови свою мамочку.

Лхама сквозь смех сказала:

— Отпусти его, а то еще отец придет.

Батбаяр еще крепче прижал Донрова к земле.

— Знай край, да не падай.

Но только Батбаяр отпустил Донрова, как тот снова в него вцепился. Тогда Батбаяр схватил противника за дэл и дернул на себя, подставив бедро. Донров потерял равновесие и покатился по земле.

«А вдруг сюда прибежит Дуламхорло авгай и отец? — думала Лхама. — Что тогда будет?»

Донров встал, но в драку больше не лез.

— Ладно, поехали, — сказал Батбаяр, подобрав повод. Он усадил Лхаму в седло, взял ургу и, вскочив на коня, крикнул: — Чу-у.

Донров запустил в них камнем. Камень пролетел совсем рядом, но не попал. Батбаяр с гиканьем гнал коня. Два раза объехав пастбище, он нашел табун, лошади спокойно щипали траву. Девушке казалось, что нет ничего прекраснее в жизни, чем, прижавшись к широкой груди любимого, тихой теплой ночью скакать в степи. Изредка всхрапывали потревоженные слепнями лошади. Перемигивались на небе звезды. Шум деревьев, доносившийся с гор, лай собак в аилах, журчание реки — все это казалось сейчас девушке новым, необычным. Батбаяр все время молчал. Объехав табун, он направил коня к темневшему впереди утесу и, бросив ургу на землю, спрыгнул с коня.

— Прыгай, — ласково сказал он Лхаме, протягивая к ней руки, и, обняв девушку, осторожно опустил ее на землю. Какое-то время он молча сжимал ей руку, затем порывисто обнял и крепко поцеловал. Руки у юноши были корявые, грубые, но девушка этого не замечала, вся отдавшись его ласкам.

— Лхама! Ты не сердишься, что я увез тебя в степь? — виновато спросил Батбаяр.

— Конечно, нет. Если бы не ты… Донров убить меня мог или затащить куда-нибудь. Проходу не дает, каждую ночь в юрту рвется, с отцом ругается. А ты мимо едешь, будто и не замечаешь меня, — прижимаясь к Батбаяру, сказала Лхама тихонько, словно опасалась, что ее могут услышать. — Я за дровами, и он туда же. А послушал бы ты, что он говорит, вспомнить страшно. Так и липнет, как клещ.

— Он всем говорит, что станет важным ламой. А ты спроси у него, разве ламы такими бывают?

— Спрашивала. А он отвечает: «Отец обещал сделать меня хранителем очага. Я больше в монастырь не поеду, возьму тебя в жены. Вот пойду и скажу твоей матери». Как он мне надоел со своими разговорами!

— А что, разве плохо? Станешь невесткой в богатом аиле, как говорится, «вещам хозяйка, людям начальник». Будешь ходить да покрикивать на нас, бедняков.

Лхама вскинула голову, ответила с вызовом:

— Конечно, не плохо. — И заплакала.

— Я ведь пошутил, Лхама. Не плачь, — Батбаяр утирал ладонью катившиеся по ее щекам слезы. Лхама молчала, лишь вздрагивала, и казалась совсем беззащитной, как затравленный заяц.

Батбаяру хотелось сказать: «А твои родители, наверное, были бы рады видеть тебя невесткой в богатом аиле», но он сдержался.

— Не обижайся. Я привык подшучивать над тобой, вот и…

— Выходит, я нужна тебе для забавы? Или того хуже? Люди вы бедные, может, в вашем хозяйстве на что-нибудь сгожусь? Хоть на портянки?

— Лхама! Зачем нам ссориться? Пока жив, не отдам тебя на потеху Донрову. Хватит дуться! Посмотри на меня!

— Я понимаю! Наверно, вы сговорились. Ты у Дуламхорло вместо игрушки, даже смотреть противно! Скоро все от тебя отвернутся.

— Да кто я такой? Батрак, который гнет спину на богатея. Хожу в обтрепанном дэле, пасу лошадей. Но смеяться надо мной никому не позволю, даже тебе!

— Когда ты гонишь табун на пастбище, Дуламхорло вслед тебе смотрит, вздыхает, будто горе какое случилось, а как услышит, что ты вернулся, в щель над притолокой глядит, глаз оторвать не может. Что, неправда? Вот и на богомолье ты за ней потащился. Чем от людей прятаться, сошлись бы да и жили в одной юрте. — Голос у Лхамы дрогнул, и она зарыдала.

Батбаяр смутился. К тому же ему жаль было девушку.

— Ну с чего ты взяла? Ведь оба мы, что ты, что я, кормимся милостью этого аила. Как же ослушаться хозяйку? Велит ехать — еду, что велит, то и делаю. Думаешь, что-то есть между нами? Если хочешь знать, ты у меня одна-единственная на всем белом свете. Я даже представить себе не могу, что у меня будет другая жена, не ты. — Батбаяр поднял Лхаму на руки и стал целовать. Лхама перестала всхлипывать, обняла юношу. Они долго стояли у скалы.

— А отец твой что говорит? — спросил Батбаяр.

— Говорит, если Донров от меня не отстанет, он скажет Аюур-гуаю, и мы откочуем.

— Мать согласна?

— Мать сказала, что ей жаль Гэрэл оставлять.

«Ханда авгай, видно, не прочь отдать дочь за Донрова», — вдруг подумал Батбаяр и еще крепче обнял девушку.

— Лхама! А ты хочешь уехать?

Девушка прижалась к нему, вздохнула:

— Опять ты надо мной смеешься?

Вдалеке заржали лошади. Батбаяр взял ургу и, не выпуская руки Лхамы, пошел вперед. Затем обернулся на темневшую позади скалу:

— Вот было бы здорово, если бы эта скала была нашей маленькой юртой и мы стояли бы там вдвоем.

— Уж твоя Дуламхорло не дала бы мне постоять, — язвительно заметила Лхама, вырвала руку и зло рассмеялась.

— Говорил я тебе, что не моя она вовсе, — возразил Батбаяр. — Теперь, как пригоню к этой скале табун, буду вспоминать, как мы с тобой здесь стояли и я говорил тебе о любви.

В ночном сумраке хорошо было видно, как блеснули у Лхамы глаза.

— И я приду сюда и спрошу у скалы:

«Он правду мне говорил?» И если скала промолчит, что тогда?

— Ты тоже любишь дразнить меня. Ну, дразни, дразни. — И Батбаяр так поцеловал девушку, что у нее перехватило дыхание.

Из-за туч вышла луна, поплыла по небу и залила все вокруг своим молочно-белым светом. Влюбленные ехали на одном коне, легкий ветерок ласкал их лица. Воздух был напоен ароматом свежей зелени; горы, темневшие по обеим сторонам долины, склоняли вершины, словно желали им долгого счастья в жизни. Когда они проезжали по берегу небольшого озера, на его гладь легли их причудливые тени. Они походили то на исполинского воина в латах и при шишаке, то на двугорбого верблюда, то на гигантскую скалу, в зависимости от того, приподнимались всадники в седле или прижимались к гриве, наклонялись в одну или в другую сторону.

— Смотри, груженный поклажей як! А вот пьяный Аюур-гуай едет, — хохотали они, играя с тенями. Какое счастье скакать вот так вдвоем, когда вокруг ни души. Слышно было лишь, как вдали лаяли собаки да шумела река.

— Жаворонок! Как же я теперь домой вернусь! Что мать с отцом скажут, — спросила Лхама. Батбаяр рассмеялся.

— А-а, ничего. Они знают, что мы вдвоем уехали. Вот объеду сейчас табун и провожу тебя. Спать у нас ложись, — сказал он и погнал коня.

«У меня получилось точь-в-точь как в пословице: «себе же в чай пыль стряхнул». Мало того что к Дуламхорло не зашел, так еще сына ее поколотил. Похоже, пришло время свертывать юрту и откочевывать. Гнедого надо бы попросить. Все равно они считают, что он приносит несчастье, может, и отдадут. Да и чего им его жалеть, когда он стал совсем старым, и больше с коровами, чем с лошадьми ходит». Как только взошло солнце, Батбаяр собрал лошадей и пригнал в хотон. Привязав на зэл жеребят, Батбаяр зашел выпить кумыса в юрту бойды и застал там Донрова. Тот скрипнул зубами и выскочил из юрты. Рассказал он матери о том, что произошло, или умолчал, неизвестно, но Дуламхорло склонилась над шитьем, на Батбаяра даже не взглянула. Батбаяр постоял у бурдюка с кумысом, подумал: «Может, самому налить?», но решил, что неловко хозяйничать в чужой юрте, и кашлянул.

— В горах волки выли, а тут как на грех гнедой жеребец и еще несколько лошадей от табуна отбились. Измучился, пока их нашел, — сказал Батбаяр, словно оправдываясь. Хозяйка обернулась, бросила на него негодующий взгляд, мол: «Не ври», но ничего не сказала, лишь нахмурила брови и долго с упреком смотрела на юношу.

«Лучше бы она меня щипцами для угля огрела, чем сидела с такой кислой рожей», — подумал Батбаяр.

— Кумыс открыли? — спросил он. Хозяйка опять не ответила. «Очень нужно мне юлить перед тобой, да еще из-за чашки кумыса». И юноша вышел из юрты.

В тот день все в аиле ходили мрачные, не было слышно ни шуток, ни смеха. Гэрэл выпаривала творог в малой юрте бойды, Ханда резала его на куски и ставила сушить. Дашдамба ушел за отарой. Вдруг Батбаяр увидел Лхаму, которая гнала телят с пастбища, и сердце его захлестнула радость. Какая она красивая и как дорога ему! Нечего держаться за семью бойды. Надо все объяснить Дашдамбе-гуаю и откочевать в Довхонский монастырь — можно телеги там мастерить. Неизвестно только, захочет ли Лхама.