— Что вы хотите сделать с братом?

— Это тебя не касается. Об этом дядюшка твой позаботится. Он уже наслал на Намнансурэна проклятие. Ты выучишь присланное им заклинание и будешь читать его, как он велит. Сейчас я тебя сведу с Гэмбэлом гэлэном, — сказала Цогтдарь, вытерла пот и, тяжело дыша, вышла из молельни. Ринчинсаш остался один. Он дрожал от страха, не понимая, что происходит.

Вскоре в орго вошел гэлэн в длинном дэле и, кашлянув, остановился у двери.

— Приветствую вас, мой хан, — произнес он с поклоном. Стоявший в хойморе, отвернувшись к стене, Ринчинсаш вздрогнул и оглянулся.

От костистого, пепельно-серого лица ламы, казалось, веяло могильным холодом. «Оказывается, я уже стал ханом… А что же станет со старшим братом?» — с тоскою подумал он и едва удержался на ногах.

Гэмбэл подошел ближе и взял гуна за плечи.

— Молитесь, мой господин, — негромко сказал он.

Ринчинсашу показалось, что его связали по рукам и ногам, что нет возможности двинуться, и он опустился на колени перед алтарем.

У Магсар приближались роды, и Балбар, прервав «затворничество», стал все чаще появляться в ханском орго. Он был угодлив и услужлив — лишь бы первым узнать, кого родит ханша — мальчика или девочку. Еще надеялся он завладеть последом, да и последний, пятый сверток нужно было зарыть под очагом в сером орго. «Опекая» Магсар, Балбар дневал там и ночевал, а порою и к хану захаживал, поболтать с ним о том о сем.

— Этот год покровительствует вам, а потому ребенок, которого вы ждете, будет жить долго и счастливо. Бросишь иногда кости, так они каждый раз выпадают на белое. Всего, конечно, по ним не узнаешь, сдается мне еще вот что: не стоит тешить себя мыслью, будто окружают вас одни доброжелатели. Здесь наверняка… это самое… есть люди, чьи помыслы противны воле небес. Помните, когда к вам приехали маньчжурский амбань и Далай-богдо, вы преподнесли амбаню такой подарок, что он забыл, зачем явился. Не поручусь, что амбань теперь не строит против вас козни. Это самое… Торговцы из фирмы Шивэ овор в друзья к вам набиваются, подношениями засыпают, а что они там про себя думают — кто знает? А не отирается ли возле вас… это самое… какая-нибудь продажная тварь — прикидывается ненавистником маньчжуров, — сжав в кулаке длинный подбородок, вслух размышлял Балбар. «Ты же всем нутром своим ненавидишь маньчжурского амбаня. Оттого и в злой умысел и в козни его наверняка поверишь. И чем больше будешь думать о нем, тем лучше для меня», — прикидывал злодей про себя.

— Вы и сами не хуже меня знаете, что от маньчжуров добра не дождешься. Они всегда улыбаются, но каждая их улыбка — это проклятие. Вы же на приеме у императора дважды побывали, так что не вам об этом рассказывать.

Намнансурэн с улыбкой отложил сутру.

— Собственно, на аудиенции у императора я не был.

— Как? Вы же ездили в Пекин для того, чтобы получить титул хана, а потом еще раз, по службе. Так что же, вы… это самое… не получали титула? — спросил Балбар, уставившись на хана жадно блеснувшими глазами, будто среди словесной шелухи обнаружил вдруг золотой самородок. Намнансурэн не догадывался, что стоит ему только повторить, что, мол, и вправду не был он на аудиенции у императора, как Балбар, хлопнув руками по ляжкам, пожалуй, вскочит, завопит: «Ты самозванец» и, чего доброго, бросится оповещать всех, что «нынешняя власть незаконна».

— Приехал я, дядюшка, на прием к императору. Ждал почти целый месяц, и вот однажды привели меня во дворец Гугун. Прошел я через ворота в многоэтажной башне и вижу: вдоль длинной, выложенной камнем дороги стоят ряды нойонов в черных хурэмтах, позади них — шеренги солдат. Очень внушительное зрелище. Прошел я по этому коридору, меня остановили и приказали кланяться. Вдалеке под шатром, у дверей огромного дворца, толпою стояли люди в цветастых, как у меня, дэлах и черных хурэмтах. Кто из них был император — не знаю. По моим предположениям — невысокий, белолицый мужчина, что стоял в середине. До него было шагов сорок — пятьдесят, так что и рассмотреть его хорошенько я не сумел. Только отвесил три поклона и развернул хадак. Откуда-то сбоку вынырнул человек, забрал хадак и ушел. Через некоторое время какой-то другой придворный принес мне шапку с жинсом и сказал, что аудиенция окончена. И во второй мой приезд был такой же точно прием. Правда, на этот раз меня через сайда спросили: «Все ли благополучно в ваших местах? Спокойной ли была ваша дорога?» Но сам ли император спросил или еще кто — я так и не узнал. — Намнансурэн примолк и задумался. Потом добавил: — Но я не расстраиваюсь. Что мог бы я сказать императору Под небесной? Этикет — шутка тонкая, надо уметь его соблюсти.

— Да, жаль, жаль… А здорово было бы, если и вы, мой хан, подданных своих принимали таким же образом. Порядку-то было бы значительно больше, — сказал Балбар, словно испытывая Намнансурэна. Хан презрительно хмыкнул:

— Не имею желания устраивать здесь подобные порядки. Они были бы для меня только в тягость. Есть многое другое, кроме этикета, что не дает мне покоя, дядюшка.

— Что же томит вас, почтенный хан?

— Не за свою голову болит душа. Мне своего хватает, да и вы, мои близкие, нужды не терпите. Но вот вы, дядюшка, человек светлого ума, кому как не вам понять меня. Долг хошунов наших — сорок тысяч ланов, крепостные и податные люди зачастую тряпки не имеют, ходят среди лета в овчинных дэлах. Что это? Веление судьбы? Не верю!

— И правильно. Однако, почтенный хан, это не ваш долг. Если же говорить о крепостных и податных людишках, то, с одной стороны, ваши мысли о них верны, но с другой, в самом деле есть на все воля неба.

— Я так не думаю, дядюшка. Если богат хошун, то доволен и его нойон; если крепостные одеты и сыты, значит, господин у них толковый.

«Хочешь для всех хорошим быть, «живым богом» прослыть желаешь? Ну что же, попробуем поддеть тебя с другой стороны», — мысленно осклабился Балбар.

— Вы что же, всерьез полагаете, что отец ваш и жил неправедно, и поступал неразумно? Да уж не переутомились ли вы от великих трудов своих? Не пропал ли у вас аппетит? — сказал он, сжимая в кулаке свой подбородок.

— Кто сказал вам, что у меня аппетит пропал? — улыбнулся Намнансурэн и прошелся по юрте.

— Узнал я, что отдельно для вас теперь не готовят, а кушать изволите лишь то, что и чиновникам подают. Вот я… это самое… По невежеству своему и подумал, не пропал ли у вас аппетит, — обращая свои слова в шутку, сказал вставая Балбар.

— Вправе ли мы судить наших предков? Благодаря отцу есть что подать на стол и у мамы, и у нас. Ну да ладно, — улыбаясь сказал Намнансурэн и вышел из юрты.

Балбар помрачнел: сколько сил и выдумки потратил, но так и не смог ни убедить в чем-нибудь хана, ни хотя бы из себя вывести.

К вечеру погода испортилась: над северным хребтом повисли черные тучи, то и дело сверкали молнии. На закате Магсар хатан почувствовала себя плохо. Балбар, задыхаясь, метался у дверей орго:

— Утеплите стены! Костоправа сюда! Лампады в молельной зажгите! Марамбу зовите!

Зайдя в орго, справился у ахайтан о самочувствии.

— Цвет лица у вас хороший. Постарайтесь успокоиться. Выпейте пару ложек топленого масла, — посоветовал он и бросил гадальные кости. — Его отец родился в год тигра, так? Если ребенок появится на свет в час собаки, то будет писаным красавцем.

Намнансурэн обычно до ночи засиживался в малом орго, от двери до хоймора заставленного полками с монгольскими, тибетскими, маньчжурскими сутрами, рукописями, книгами. Не изменил он своей привычке и в эту ночь, но время от времени, не выдержав, подходил к орго, где лежала жена. Ахайтан родила заполночь. Намнансурэн бросился в юрту к жене, но в дверях дорогу ему загородил Балбар.

— Нам с вами не стоит заходить туда. Лишняя суета может только повредить ахайтан, — предостерег он. Хан послушался и возвратился в свое орго. Из юрты вышла служанка, держа в руках скомканные простыни.

— Кто родился? — спросил у нее Балбар.

— Сын.

Балбар не подал вида, как сильно огорчен. Полюбопытствовал:

— Несешь что?

— Послед, — ответила растерявшаяся девушка.

— Это где попало не бросают. Давай мне, я найду место, где спрятать, — сказал Балбар, забирая простыни.

В свой хашан он бежал, спотыкаясь и задыхаясь от волнения, словно стал обладателем некоего сокровища. Спрятав простыни, перевел дух: «Вот и еще одно дело сделано. Видно, само небо покровительствует нам».

Нащупав за пазухой серебряную иглу, он снова заторопился в ханское орго. «Прошло время, когда ты метала своих щенков одного за другим. Теперь сокровенная плоть твоя попала ко мне, и вся черная магия будет работать на то, чтобы опустошить твое лоно», — думал, шагая к орго, Балбар и до крови кусал губы своими желтыми, гнилыми зубами.

Три дня в ханском орго был праздник, а на четвертую ночь опять случилось несчастье. Душа у Балбара пела от радости, но щепоти нюхательного табака оказалось достаточно, чтобы пролить целый ручей слез. Оплакав младенца, Балбар вернулся в свой хашан, чтобы продолжить затворничество. Хоронил ханского сына Содном. На темени младенца, на месте смертельного укола заметил он красную точку и почувствовал вдруг, как обожгло ему грудь, едва сдержал крик боли. «Но нельзя же усугублять страдания господина, — подумал он, стараясь взять себя в руки. — Кто же это сделал? Как может жить на свете эта змея, смотреть в глаза людям?»

Вернувшись к себе, Балбар запер двери. Каждый день читал он книгу черных заклятий. «Это благодаря ей колдовство мое идет успешно», — говорил он самому себе.

Иногда приходил Гэмбэл, приносил воду, заготавливал дрова. «Чужая душа — потемки», а «бывалый человек не дает промашки», — рассудил Балбар и ни словом не обмолвился Гэмбэлу о причине смерти младенца. Не стал показывать и добытый послед.

«Видно, проклятие сгубило младенца, — подумал Гэмбэл, услышав о трауре в ханском орго. — Ох и страшная же в нем сила! Ну и Балбар! Не человек, а настоящее бесовское отродье. Может, он за счет своего тайного колдовства и в хубилганы выйдет?» — Страх и благоговение полностью захватили Гэмбэла, и он на всякий случай шептал молитвы, прикрываясь рукавом.