ГЛАВА ШЕСТАЯ ПРОКЛЯТИЕ
С шумом перекатывая голыши, грозно и напористо течет река Онги, словно сердится на узость русла, в которое едва-едва умещается ее полноводный, стремительный поток. В прохладный осенний вечер на высоком берегу Онги в одиночестве сидел Балбар, поджав под себя ноги. У него потасканное рябое лицо, косые глаза и узкий лоб. Он не сводил глаз с бегущей воды и, сжимая в горсти острый подбородок, время от времени, как осел, встряхивал головой.
«Я рожден для того, чтобы совершать задуманное, — бормотал он, но некому было, кроме неба и ветра, слушать его слова. — Однако что я могу поделать с человеком, которого постоянно сопровождает десяток телохранителей и четыре государственных чиновника в придачу!.. Подсыпать ему «приправу» в еду? Клинком тут ничего не добьешься. Такой шум поднимется, что небо покажется с овчинку. Все халхаские мудрецы чинуши слетятся, начнут выискивать да вынюхивать — кто послал. Весь хошун перевернут, а дознаются. Так, погоди. Но как же все-таки с «приправой»? Даже на собачку не подействовала. Ничего, отыщем какую-нибудь другую.
Не получится ли так, что я собираюсь одним ломом с деревянной рукояткой развалить скалу? Если кто и может меня заподозрить, так это Смурый. Это он направляет Намнансурэна по собственному разумению, авторитет ему создает. Когда я кончу это дело, придется, видно, потягаться с Дагвадоноем. Так или нет? — задал себе вопрос Балбар. — Но если взяться с умом, найти уязвимое место, то и скала рассыплется, только ее толкни. Взять хотя бы рябого нойона, хана-то бывшего. До чего жену любил, надышаться не мог. К ней не только я, оборванный храмовый служка, солнечный луч подобраться не мог. А уж до чего свиреп был! То монастырских сторожей кнутом исхлещет — мол, собаки во дворах громко лаяли; то смотрителя храма вызовет и пощечин ему надает — мол, поутру слишком громко в барабан били. Такой ужас наводил, что к нему и приблизиться боялись. И этого всесильного человека смирила обыкновенная горячка. Заснул вечным сном. А вскоре ханша, его вдова, делила со мной ложе».
Стемнело, Балбар встал, обмотал вокруг головы орхимжи и пошел домой. Занятый своими мыслями, он, сжав зубы, миновал ханский дворец и подошел к своему хашану. На воротах висел амбарный замок, во дворе давился лаем рыжий, с белыми подпалинами, волкодав, за которого Балбар не пожалел верблюда. Не так давно поставили в этом просторном дворе две юрты-пятистенки, вплотную одна к другой. Дверь навесили внешней стороной вовнутрь; кошму дымника закрепили не на той стороне. Необычный вид юрты имели и внутри — все вещи стояли не на своих местах. Даже бурханы были расставлены почему-то у самого порога и смотрели куда угодно, но только не на юг[26]. На днях, когда бушевала песчаная буря, привел сюда Балбар своего близкого приятеля Гэмбэла, с которым служил еще у старого хана. Посидели, вспомнили былое, пожарили хушууров с луком, попили заправленного крупой чаю.
— Ну так вот, — начал Балбар. — У тебя есть возможность оказать мне неоценимую услугу. Зная тебя как старого и верного друга, хочу, чтоб ты помог мне выполнить одно дело. Кстати, и Цогтдарь ахайтан, которая так волновала твою душу в молодости, тоже советует довериться тебе! Это государственная тайна. И если сумеешь помочь нам, отвалим тебе столько, что и за всю жизнь не истратишь! — пообещал Балбар.
Гэмбэлу под пятьдесят. Выходец из бедной семьи, он исстрадался от сознания, что ему суждено под конец жизни нищенствовать, собирать подаяние и умереть в конце концов на какой-нибудь мусорной куче. Гэмбэл так и не понял, что означает предложение Балбара, но ответил, что помочь согласен. Клятвенно заверил, что никому не откроет доверенной ему тайны, и в подтверждение своих слов обменялся с Балбаром талисманами.
«Кто же выплевывает масло, которое само попало тебе в рот, — рассудил про себя Гэмбэл. Этот тощий, смуглый лама с густым ежиком коротких волос сохранял необычную для пятидесятилетнего мужчины легкость в мыслях. — А если когда и заподозрят меня в чем-то, скажу, что просто помогал ламе-затворнику ради горсти крупы и, конечно, не предполагал, что он использует мою помощь в дурных целях».
Балбара заинтересовали и заставили остановить выбор именно на Гэмбэле следующие обстоятельства: раньше Гэмбэл писал иконы, делал это мастерски и с большим усердием. Кроме того, по своей бедности был он падок на деньги. Когда-то и он считался приближенным рябого нойона, был вхож во дворец, но с тех пор, как на ханском престоле воссел Намнансурэн, стали поговаривать, что Гэмбэл подл, любит наушничать. Изгнанный молодым ханом со службы, бывший богомаз опустился до того, что не имел лишнего дэла. Балбар давно догадывался о чувстве ненависти, которое испытывал тот к Розовому нойону: «Себя полагает честным и неподкупным, а сам, пытаясь возвыситься в глазах людей, гнушается приближенными своего отца!»
— Коли положилась на меня ахайтан, то я вижу в этом предначертание свыше, — изрек Гэмбэл, и ответ его был по достоинству оценен Балбаром: «Самый надежный человек тот, чьи мысли совпадают с твоими!»
В прошлом Балбар был ламой, но, приехав в монастырь, смиренно облачился в скромные монашеские одежды, явился к хану и поделился своей мечтой:
— Хочу закончить годы свои не в грехе, но в затворничестве, позаботиться о грядущих перерождениях. Мечтаю пожить два-три года рядом с вами, вознося молитвы Намсраю[27], чтобы послужили они умножению благочестия и святой добродетели вашего семейства.
— Что я могу возразить на это, если желания ваши и Магсар совпадают, — ответил Намнансурэн.
Для родных и близких хана Балбар был бродячим монахом из другого аймака, но они видели в нем не только служку старого князя, сошедшегося в конце концов с его вдовой — названой матерью Намнансурэна, но знатока обрядов, прорицателя и астролога, и потому относились уважительно, почитая чуть ли не как отца. Так, под видом ламы-затворника, Балбар водворился в монастыре. К нему попривыкли, прониклись доверием.
— Ну вот что, ты! Напишешь мне пять портретов Намнансурэна, совершенно одинаковых, размером не больше ладони, — приказал Балбар Гэмбэлу, а сам с утра до вечера лазал по мусорным кучам, собирал выбеленные солнцем верблюжьи челюсти, женское исподнее тряпье, войлок, на котором относили в степь покойника, изношенные китайские тапочки, полуистлевшие кости, порты сгнившего от проказы старика китайца. По его просьбе Цогтдарь прислала однажды шкуры задранных волками животных. Вся эта подготовка заняла почти полгода. Как-то ночью затворник запер ворота, спустил с цепи волкодава и, засветив выточенную из кварца лампу, уселся у стола. Он разложил перед собой все пять портретов Намнансурэна, истыкал «девять органов» его тела остро наточенным кинжалом, исколол шилом сердце, живот и грудь. Потом завернул портреты вместе со всяким мусором в тряпье и шкуры, приготовил пять свертков и перевязал каждый обрывком старой веревки.
Гэмбэл был потрясен. Ему вдруг стало жаль Намнансурэна, но еще больше свой труд.
«Я столько старания вложил в эти рисунки! Противно-то как, — подумал он. Захотелось закричать, остановить Балбара… — А если этот дзолик разозлится и на меня тоже порчу напустит? Ой, пропал!» — с ужасом подумал рисовальщик, и сердце у него заколотилось, а ладони вспотели.
— Для чего же все это? Неужели от этого хан не переродится для будущей жизни? — Гэмбэл никак не мог понять смысл происходящего.
Балбар скользнул по нему безразличным взглядом, погладил лысину.
— Все это лишит его удачливости, силы духа и подведет к черте, за которой человек превращается в труп. Я изучил множество книг о черной магии и колдовстве. Сейчас… это самое… зароем эти свертки в четырех местах по четырем сторонам света: на хребте, где могила его отца, на Хавцагайтском перевале, у Онгинской скалы и у трех Таримлынских источников. Последний зароем в очаге, под таганом в сером орго Намнансурэна. Это, пожалуй, самое хлопотное. Попробуем, однако, что-нибудь придумать, — ответил Балбар, и в свете лампы блеснули капли пота на его лысине.
— И это все?
— Проклятие очень сильное. Однако хану покровительствуют небеса, а потому есть у меня мысль кое-чем это проклятие дополнить. Возьму прежде книгу заклинаний да пересчитаю по ней буквально каждый год жизни нашего красавца, — пояснил Балбар.
«Ох и страшная получится штука. Пусть хану покровительствуют хоть все пять небесных сфер, разве он выдержит такое?! А ведь когда управление хошуном окажется в руках Балбара, работенки прибавится. Тоже ведь корыстолюбив дзолик. Он уж не упустит возможности нажиться. Но авось и мне кое-что перепадет. Недаром же я перед ним спину гну «Слушаюсь, повинуюсь!» Липну, точно селезенка. У-у, чтоб тебя!..» — воскликнул про себя Гэмбэл и снова оглядел внутреннее убранство юрты. Все вещи были поставлены задом наперед, бурханы накрыты темной материей, было такое ощущение, что весь мир окутала плотная чернота. Время от времени хлопала кошма, закрывавшая дымник, — и на дворе бесновалась пыльная буря. Непрерывно выли собаки. Гэмбэлу стало страшно, показалось, будто юрту наполнили невидимые глазу упыри, ведьмы и вурдалаки. Балбар сжал рукой свой длинный подбородок и сидел, уставясь на тоно, о чем-то думая. В тусклом колеблющемся свете его крупный вислый нос то укорачивался, то удлинялся, словно оборотень. «Вот и дьявол — демон ночи, тоже, наверное, такой же», — мелькнуло в голове у Гэмбэла.
Балбар вскочил, выудил из-под подушки белую гадальную кость и, прошептав заклинание, бросил.
— Выпало тебе, Гэмбэл, ехать в худон к ахайтан. Бывает, что проклятие начинает действовать и на других, переждешь там.