«ЧЕРНАЯ РУКА»

Анна стала женой Тоника. Это произошло не в роскошной спальне с душным запахом тубероз, не в приморской пальмовой роще и даже не в овражке Еврейских Печей под тысячами звездных лампочек на небесном потолке. Была такая горячая минута ночью в подъезде дома № 33 по Вацлавской площади, когда Тоник и Анна вместе вошли в парадное, чтобы поцеловаться еще несколько раз по пути на второй этаж, и никак не могли расстаться…

«Почему было написано столько книг о сладости любовных объятий? Целоваться куда приятнее», — думала Анна. Вся отрада этих минут была в сознании того, что так хочет Тоник и она уступает ему. В ту ночь Анна долго не гасила свет в своей каморке и лежала, уставившись в потолок. Это был поворотный день в ее жизни.

— Черт возьми! — сказала Маня, когда Анна поделилась с ней своими опасениями.

Через несколько дней Маня по дороге в лавку снова спросила Анну, как дела, и, услышав, что без перемен, наморщила нос.

— Вот ты и влипла. Хочешь избавиться?

Анна не понимала, и Маня объяснила ей, что это значит.

Нет, Анна не хочет избавиться!

Что же тогда делать?

Тоник стал завсегдатаем в очередях у жилищных отделов. Выходя из ворот завода, он отправлялся искать депутатов парламента, партийных главарей и всяких влиятельных знакомых, которые могли бы помочь с квартирой. Он, Антонин Кроусский, никогда ни о чем не просивший, объяснял, рассказывал, просил и чувствовал себя при этом, как пришибленный. В ответ он встречал рассеянные взгляды и шаблонные, никчемные вопросы. Пожимание плечами и постукивание пальцами по столу сопровождались обычной фразой: «Трудное это дело, мой друг». Депутаты писали рекомендательные записки на своих визитных карточках, а влиятельные знакомые посылали Тоника к другим влиятельным знакомым, и он снова высиживал в приемных, приходя в бешенство от всего этого. Из-за этих хождений Тоник терял заработок, а начальник цеха уже стал хмуриться, когда Тоник снова и снова просил отпустить его на полдня за свой счет. Но все усилия оказались тщетными, столица новорожденной республики была перенаселена. Состоятельные люди, разумеется, находили квартиры, и не было ни одного депутата парламента от рабочих, ни одного профсоюзного или партийного лидера или редактора, которому негде было бы приклонить на ночь голову. Но для рабочего заводов «Кольбен», его возлюбленной и их будущего ребенка в Праге не нашлось жилья.

«Что теперь будет? — думала Анна, и сердце у нее замирало от страха. — Беременность долго не скроешь». Анна была уже на четвертом месяце и, по утрам ощупывая свой живот, сама удивлялась, что ни барыня, ни наблюдательная в таких делах Дадла все еще ничего не заметили. Что будет потом? Она поселится в какой-нибудь рабочей семье, если ее там примут, проживет несколько десятков крон, которые скопила себе на приданое, Тоник из-за нее влезет в долги. А что, если ее нигде не примут? Анна в страхе просыпалась по ночам, и лоб ее покрывался испариной. Вернуться домой? Ни за что! Она слишком хорошо знала, какие насмешки ждут ее в деревне и как отнесется к этому отец. Нет, лучше утопиться во Влтаве!

Но архитекторше и барышне Дадле было не до Анны. Барышня захворала. Однажды днем, когда хозяина не было дома, мать привезла Дадлу в машине и вместе с каким-то незнакомым господином помогла ей подняться по лестнице и уложила в постель. Хозяйка была при этом страшно взволнована, ее пухлое лицо приняло землистый оттенок. Когда посторонний господин ушел, хозяйка подошла к Анне, подбородок у нее дрожал и глаза сверкали.

— Анна! — воскликнула она. — Дадлочка вывихнула ногу и будет лежать несколько дней. Ей необходим образцовый уход. Образцовый, понятно? Горе вам, если его не будет!

И хозяйка помахала кулаком перед носом Анны.

Эта горячность матери, полной тревоги за единственное уцелевшее дитя, была непонятна Анне, которая подумала: «И что это она на меня напустилась, разве я обижаю барышню?»

Вечером пришел Рубеш. Он был не в духе, это сразу было видно по нахмуренным бровям, но когда он присел на постель дочери, его лицо прояснилось.

— Ты что ж это, жеребеночек? Вот до чего доводят эти злосчастные высокие каблуки! Ладно, молчи, доктора приведут тебя в порядок, а потом мы отправим тебя куда-нибудь на массаж. Я тоже однажды вывихнул ногу, это чертовски больно, я знаю. — Он потрепал дочь по плечу. — Ну, лежи смирненько, я тебе сделаю хороший подарок.

Дадла велела придвинуть к постели туалетный столик, причесывалась, пудрилась, повязывала розовую ленточку на чепчик и любовалась в трельяже, как ей к лицу кружевная рубашечка. Видимо, она не очень страдала, потому что обычно при малейшей боли изводила всех домашних, а сейчас, не унывая, шутила с Анной.

— Жизнь страшно забавная штука! Правда, Анна? — сказала она, смеясь и потягиваясь, когда Анна принесла ей на подносе завтрак. Потом Дадла вдруг вспомнила что-то. — Слушайте, Анна, папа говорит, что ваш милый — большевик. Это верно?

Анна молчала.

— Не отпирайтесь, мы все равно знаем. Вот что, вы передайте ему… — Барышня снова засмеялась, но теперь скорее зло, чем весело. — Скажите ему, пусть большевики разрушат весь мир, да не забудут и наш проклятый дом! — Дадла взглянула в зеркало и поправила волосы. — А вам чертовски хорошо живется, Анна!

Анна даже побледнела: да, ей чертовски хорошо живется. Как это только у барышни поворачивается язык!

— Ну, что ты смотришь, как обалделая? Можешь идти, ты мне больше не нужна. Хочешь шоколадку?

— Нет, спасибо, барышня, — своенравно отказалась Анна.

— Ну, как хочешь.

Нездоровье барышни Дадлы было еще не самым неприятным происшествием в семье Рубешей. Сам хозяин был, пожалуй, в худшем состоянии: что ни день, то крик и внезапные вспышки гнева. Господа ссорились из-за каких-то тысяч, которые архитектор не поделил с братьями хозяйки, а кроме того, из-за денег, которые она заняла у сестры, — та передоверила этот долг братьям, а они в свою очередь потребовали деньги от Рубеша… в общем, запутанная история. При Анне господа старались молчать о таких вещах, и, когда она подавала обед или убирала со стола, Рубеши обрывали разговор на полуслове и только злобно глядели друг на друга. Но если ссоры продолжаются целую неделю и в доме ни о чем больше не говорят, можно и по обрывкам фраз понять многое. А когда хозяин орет на весь дом, то прислуге все становится ясным.

— Уж не думаете ли вы, что у меня денег куры не клюют?! — вскричал за обедом Рубеш и, выскочив из-за стола, начал бегать по столовой, комкая салфетку. — Каковы твои братья, каковы мошенники! Таким в тюрьме место! В тюрьме, поняла? — Он швырнул салфетку на пол. — Сто двадцать тысяч! Вы что же думаете, что я всю жизнь работал, как вол, только для того, чтобы пихать в вас деньги? Бессовестные пройдохи! Воображают, что я буду платить и помалкивать! Ошибаются, черт подери! С моей стороны это была вполне законная сделка. А вот их я посажу за решетку!

Однажды он пришел домой в необычное время, сел у себя в кабинете, позвонил Анне и велел ей позвать жену. Барыня побледнела, когда Анна передала ей это, но пошла.

В кабинете начался разговор. Моментами хозяин повышал голос, но тут же понижал его — видимо, жена напоминала ему, что прислуга может услышать, или он спохватывался сам. Один раз он все-таки раскричался так, что было слышно в кухне:

— В последний раз спрашиваю: куда ты дела эти шесть тысяч? Не рассказывай сказки, меня не проведешь, мне все ясно! Эти деньги ты взяла у сестры, а она покрыла твой долг за счет этих жуликов, твоих братьев! Куда ты дела деньги?

Хозяйка плакала и что-то взволнованно объясняла.

— Перестань, пожалуйста! — оборвал ее хозяин. — Я скажу тебе, куда ты их дела: послала в Давос, этой негодяйке и ее бездельнику.

И тогда хозяйка пронзительно закричала истерическим голосом, полным смертельной ненависти:

— Клянусь, что я не послала Зденочке ни одного геллера! Клянусь в этом самым святым для меня — жизнью двух моих детей, которых ты мне еще оставил! Понял? И моя Зденочка не негодяйка, слышишь? Ты… ты — убийца!

Долго слышался только горький плач и шаги хозяина по кабинету. Потом опять начались приглушенные разговоры.

— Анна!

Этот резкий окрик раздался из будуара Дадлы. Анна заглянула туда.

— Что изволите, барышня?

В груде подушек и кружев горели черные глаза Дадлы. Она лежала с книгой.

— Опять они там лаются?

Анна молча кивнула.

— Черт бы их подрал! — сквозь зубы процедила Дадла. — Что за проклятая жизнь! — Она швырнула книгу в другой конец комнаты и уткнулась в подушки.

Так шла жизнь в доме Рубешей — ссоры, крики, и все из-за денег. По вечерам хозяева ссорились еще и в спальне. Решение навсегда покинуть общую спальню, принятое хозяйкой после смерти Честмира, оказалось недолговечным: в отдельной комнате она ночевала не дольше месяца. Однажды, получив письмо со швейцарской маркой, она, бледная, пришла на кухню:

— Пойдемте, Анна, помогите мне с кроватью.

И ее постель и туалетный столик были перенесены обратно в спальню, потому что Здена не могла жить в Давосе без тех кредиток, которые хозяйка каждый день на рассвете крала из бумажника мужа. Немало жертв принесла мать ради детей, и эта жертва была тяжелее всех. Хозяйка долго ходила в слезах по квартире.

— Девушка, на пару слов, — вполголоса окликнула рано утром привратница Анну и стала в воротах так, чтобы их не было видно из окон квартиры Рубеша. — Как чувствует себя ваша барышня Дадла? Болит еще ножка? — Дворжакова хитро улыбнулась. — Слушайте, девушка, тут вчера в три часа приходил какой-то господин в светлом костюме. Не был он у вас наверху?

Маня тоже поджидала Анну каждое утро.

— Вывихнула лодыжку? — сказала она, когда они шли вверх по Вацлавской площади с корзинками в руках. — И кому они заливают, скажи, пожалуйста! Нам с Дворжаковой все доподлинно известно: Дадлочка ваша влипла, вот оно что, моя милая! Влипла, и ей пришлось во всем сознаться маменьке. Руди им нашел доктора, и тот за три тысячи сделал ей аборт. На это ушло, стало быть, только три тысячи, а ваш старик орет о шести. Дело тут вот в чем: этот Руди страшный жох, он хочет около Рубешей кормиться всю жизнь. Видела ты его? Я его вчера встретила, одет с иголочки, трость с золотым набалдашником. Тянет деньги у твоей хозяйки, вкручивает ей, что, мол, ассистент того доктора его шантажирует, грозит скандалом и кутузкой. Экую чушь придумал. Разве ассистент пойдет на такое вымогательство? А ваша старуха перетрусила, занимает деньги у сестры и дает ему. Вот какие дела, моя милая!.. Не говорила я тебе, что заварится страшная каша? Хороша семейка! Берегли, берегли свою барышню, как зеницу ока, на улицу ее не пускали одну, в театр не пускали, в кино тоже, а она на пять минут сорвалась с цепи — и вот, пожалуйте! А нас, дур, пугают жестянщиками, которые запаивают девушек в железные бочки! — Маня вдруг остановилась, озаренная внезапной мыслью. — Слушай-ка, Анна, а нога у нее перевязана?