Служебное рвение уступило место сердечной потребности. Он хотел отличиться перед товарищами — и молчит; хотел доставить капитану верные сведения о местопребывании Шугая — и даже забыл думать об этом. Такая прелесть! Любит она его? Неизвестно. И хотя он старается убедить себя в том, что эти встречи — только минутная забава, неизвестность мучит его. Сама она ничего не говорит (ах, эти здешние умеют хранить страшное молчанье обо всем!), ни когда он ее целует и тискает ей грудь и плечи, ни когда он с ней нежен; а если он вынудит у нее ответ, — спокойно скажет: «Люблю тебя» (ах, чего стоило добиться, чтоб она говорила ему «ты»!), но это звучит, как если б она сказала: «Люблю красные бусы». Нет, не так, потому что она сказала бы: «Я очень люблю красные бусы». Кошка, кошка, кошка, которая всегда молчит, только смотрит широко раскрытыми глазами, и, глядя в них, никогда не знаешь, что там, в глубине. Кошка, которая думает о чем-то своем и тихонько приходит и уходит, когда ей вздумается.

Но когда в сумерках на дворике появляется силуэт Эржики, и над перелазом мелькнут ее босые ноги, да блеснут на мгновение бусы, похожий на цыгана, высокий, кудрявый парень улыбается во весь рот. «Ах ты, моя прелесть! — думает он. — Я тебе жемчужинки принес. Или ты звезду хочешь с неба?» И бежит к ней навстречу. И целует.

Однажды вечером, когда уже совсем стемнело и она сказала: «Мне пора, как бы брат не хватился…» — ефрейтор Свозил вспомнил:

— Откуда майданской ворожее известно, что я с тобой гуляю? — спросил он, смеясь и щекоча ее под ребрами.

Майданской ворожее, конечно, ничего не известно. Никому об этом не известно.

— Я третьего дня по делам ходил туда, так попросил ее погадать, и она мне смерть напророчила. Даже близкую. Когда — не сказала, но, сдается мне, я по глазам заметил, что знает и месяц и день. А ведь это ежели случится, так только из-за тебя.

И он засмеялся, как будто пошутил.

Она выскользнула из кольца его рук. Спокойно поглядела на него своими черными глазами, в которых ничего не видно. Ей мил этот огромный парень. Жалко его! Не из своих, а такой ласковый, подарки ей носит. Жалко! Коли майданская ворожея говорит, значит — правда.

— Что ты на это скажешь? — весело спросил он.

— Ничего. Мне пора.

И она убежала, а он долго еще стоял, огорченный и полный ее прелестью.

В ту же ночь, лежа на соломе в школьном помещении, он был вырван из мира снов о ней.

На жандармский пост прибежал Васыль Дербак Дербачок. Это было во втором часу.

Дербак Дербачок сообщил:

Никола Шугай и Юра Шугай ночуют нынче под Тиссовой, в уединенном обороге, на поляне в молодом лесу. Днем туда всего три часа ходу. Поляна небольшая, ее нетрудно оцепить.

Дежурный жандарм сейчас же разбудил капитана и старого вахмистра. Они, одеваясь, быстро ориентировались по карте. Тревога! Всех на ноги! До рассвета стремительным маршем — на место! Там ждать дальнейших приказаний. Дорогу знаете, вахмистр? Капитан был в волнении.

В школе внезапно разбуженные жандармы, с неприятным ощущением холода на спине, поспешно натягивали мундиры, обувались, опоясывались ремнями. А те, что спали у Герша Вольфа и Кальмана Лейбовича на сеновалах, спускались полуодетые по приставным лестницам в густой ночной туман. Сквозь туман виднелись расплывчатые светящиеся кружки двигающихся по двору фонарей.

Сводный отряд потонул в белесоватой мгле, оставив позади ни о чем не подозревающее, крепко спящее село.

Рано утром, в половине четвертого, Эржика погнала на речку гусей. Выйдя за ворота, она увидела бегущего рысью в полном вооружении Свозила. Задержавшись в селе по служебным надобностям, он старался теперь догнать товарищей.

При виде Эржики он улыбнулся с некоторым смущением и замедлил шаги. Потом остановился. Сказать ей или нет?

Решил сказать.

— В обед приведем тебе Николу. А может, и принесем.

Опять смущенно улыбнулся, словно не зная, обрадовал ее или огорчил, и сам не понимая, чего себе желать. И снова исчез, поглощенный туманом.

«В обед!» — пронизало ей сознание.

Срок совпадал: она тоже знала, где последние дни ночует Никола, и третьего дня была у него.

Бросив гусей на дороге, кинулась в хату — надевать опанки. «А может, и принесем». Но в то же время в мозгу ее всплыл еще один образ: майданской ворожеи. Жалко парня! Она поспешно обвязала онучи ремешками. Отец и брат еще спали.

Побежала в горы.

Долина была вся залита туманом, как молоком. Хаты потонули в нем; на расстоянии двух шагов ничего не было видно. Она ни о чем не думала, не задавала себе никаких вопросов: ни о времени, ни о том, поспеет ли раньше них. Бежала — и только. По лугам, по тропинкам.

В пять часов остановилась у лесной опушки. Тяжело дыша, отерла рукой пот с лица и глаз. Кажется, опередила!

Опять зашагала по тропинке в гору.

Пошла лесом.

Вдруг где-то в стороне зашуршали камни, словно под ногой человека или зверя; один покатился вниз. Она пробежала несколько шагов вперед. Господи Иисусе! Впереди, в тумане — жандармы. Направо, налево. С винтовками наперевес. Раскинувшись цепью, поднимаются вверх.

Раздумывать нечего, да и некогда. Она побежала вправо, чтобы обойти цепь. Прыгала через скалы, через корни, увязала по икры в грязь на берегах ручьев. Падала, расшибала себе коленки. Все напрасно. Всюду в тумане были они, тихие, словно неживые, спокойно шагающие в гору, вперед.

Царь небесный, что делать? Взять опять влево? Там тоже. Совсем из сил выбилась, а через минуту будет уже поздно. До вершины, верно, уж недалеко. Километра полтора, не больше.

Она тихо прошла в своих опанках тридцать шагов по следам жандармской цепи, еле различая в белой пелене тумана отдельные каски на головах без туловищ. Ступала мягко, как кошка, подкрадывающаяся к добыче. Потом остановилась перевести дух, и впервые после того, как она вышла из дому, заработал ее ум: она им не нужна, они хотят поймать Николу и поостерегутся в такой близости выдавать свое присутствие стрельбой. Она быстро перебежала некоторое расстояние, прячась за деревья и скалы, и очутилась прямо позади цепи. Выбрала просвет побольше между двух жандармов.

Трижды перекрестилась по-православному.

И пулей вперед. Промчалась между жандармами, понеслась, почувствовала у себя за спиной какое-то движение, там посыпались камни, затрещали ветви — и сразу все стихло. Опанки сами понесли ее через валуны, в обход скал, через заросли папоротников, сквозь кустарники, которые сами перед ней расступались. Бог земли был с ней. «Никола! Никола!» — закричало что-то внутри нее; чаща, по первому ее требованию, стала редеть, и открылось озеро блестящего тумана с темным пятном оборога посредине.

— Никола-а-а, беги!

Она сама испугалась раскатистого стона, который взорвал тишину.

Успела увидеть, как от темного пятна оборога отделились две человеческие тени, соскочив с него вниз, как длинная тень побежала и скрылась в сияющей белизне долины, а другая, поменьше и поплотнее, приложилась к винтовке. Но тут, одновременно с выстрелом, что-то вскочило ей на спину, на нее посыпались удары, сбившие ее с ног, что-то навалилось ей на голову, вдавив лоб и нос в щебень. Она слышала выстрелы. Много выстрелов. Впившийся в лицо щебень причинял страшную боль.

Первыми в то утро, уже после того как совсем рассвело, вошли в село четверо мрачных жандармов, из которых двое несли носилки. На носилках лежал посиневший, по, кажется, еще живой человек. Не Никола — жандарм. Колочава, узнавшая о ночной экспедиции на Тиссовую от Герша Вольфа и Кальмана Лейбовича, стояла безмолвно у дверей домов и за заборами огородов, где в это летнее утро среди зеленых побегов пламенем алели цветы фасоли и раскрылись первые щитки подсолнечников, и над ней опять нависла страшная тень того осеннего дня, когда хоронили убитого вахмистра. Зловещая процессия прошла, но никто не двигался с места. Что же произошло? Потому что ведь это было только начало, а хотелось узнать все.

После длинной паузы, полной напряженного ожидания, появилась Эржика под стражей. Колочава вздрогнула. Эржика шла бледная, с расцарапанным об камни и распухшим от жандармских кулаков лицом. Но шагала твердо и глядела прямо в лица окружающим; черные глаза ее выражали полное спокойствие, в них не было ни страдания, ни торжества.

В полдень вернулся весь отряд. Он шел походным строем, по четыре человека в ряд, отделенный от всех заборами по обе стороны улицы, как на плацу, на параде, топча гальку и голыши дороги. Лица у жандармов были хмурые, злые. Среди других и в ногу с ними, чуть ниже склонив головы, шли двое, только мундиром сходные с товарищами, а мыслью блуждавшие в иных местах, далеко. «Прочь! Скорей прочь отсюда! — думал помощник жандарма Власек. — Пускай самое суровое взыскание, лишь бы с этим было покончено! Жив еще раненый? Это уже второй убитый в отряде!» А цифра тридцать, обозначающая количество полученных им тысяч, воскрешала в мозгу его школьное воспоминание о библейской истории и черном изображении Иуды Искариота на горе Елеонской{197}, вызывавшем такую ненависть, что ему прокалывали булавками глаза. А на несколько рядов впереди шагал великан с кудрявой головой, детская душа которого плакала: «За что? Боже мой, за что? Что я сделал ей? Или она до сих пор любит убийцу, разбойника?»

Прошел и отряд.

Выходит, колочавцам смотреть больше нечего! Николу так и не поймали?

Да, смотреть нечего. Тишина и горячий полдень над долиной. Надо будет через час, через два пойти порасспросить в еврейских лавках: там к этому времени все будут знать. Крестьяне, крестьянки в красных платках, ребятишки в отцовских шапках и одних рубашках до пят разошлись по домам.

Но колочавские евреи суетились, как пчелы возле летка. У входа в лавки таинственно перешептывались, разговаривали, кричали, пожимали плечами и разводили руками фигуры с черными, рыжими, светлыми и седыми пейсами, бородатые и безбородые, в кафтанах и в костюмах из магазина готового платья в Хусте. Из всего виденного они делали естественные выводы и, ударяя тылом одной руки по ладони другой, горячились: