Фыркая водой, сквозь шум воды, он рассказывал отцу о том, какая толстая, вся в сучьях, была палка у Гинды Семеновны — чтоб змеи пугались, как ехал в автобусе и курица смешно перебегала дорогу, а ее чуть не задавили, как аукались в дубовой роще, какие там пышные папоротники — им уже тыщу лет, если не больше, а земляника еще не скоро поспеет…

— Знаешь, я такую законную тропу в лесу нашел. Первоклассная! Я пошел и пошел, и так далеко ушел, так далеко, что меня все потеряли, а потом сам же и вернулся, по этой тропе, меня и нашли…

Давид Исаевич оторвался от плиты и с беспокойством взглянул на сына, а Илья, уже не в силах ждать, захныкал:

— Есть хочу, па. Быстрее…

Утром Давид Исаевич добудился сына с большим трудом. Малыш никак не мог сообразить, что от него требуется. Он ворчал, упорно натягивал на себя одеяло, а когда отец убрал с постели подушки, одеяло, вытащил из-под него простыню, сделал попытку забраться под матрац. Но, очевидно, вспомнив, какой наступил день, зачем накануне ездили в лес, Илья нехотя приподнялся с кровати. С минуту он растирал кулаками заспанные глаза и затем, стремительно соскочив с кровати, босиком пошлепал в ванную — на поиски тапочек уже не хватало терпения. Да, день был особенный, и потому было принято решение залезть под душ. Илья блаженствовал.

— С мылом, — проговорил он. Давид Исаевич уловил интонацию жены. — Мыло съедает все микробы.

Потом со всей серьезностью решали, во что одеться. Подобрали рубашку, натянули отглаженные штаны. Октябрятскую звездочку прикалывали, уже спускаясь с лестницы.

— На какую сторону? — смущенно спросил отец, держа значок.

— На левую. Ближе к сердцу.

Давид Исаевич удивленно поднял на него свои глаза.

— Да-да. Гинда Семеновна так говорит, — подтвердил Илья.

Когда звездочка была прикреплена на груди мальчика и они, свернув за угол, вышли на тротуар, Давид Исаевич произнес:

— Пожалуй, я с тобой пойду. На лекцию мне к двенадцати, время есть. Посмотрю-ка я на проводы ваших десятиклассников. А?

— Вольному воля, — ответил Илья без особого восторга.

Давид Исаевич привычно взял сына за руку, но почувствовал какую-то тяжесть — сын осторожно высвобождал свою руку из пятерни отца. Давид Исаевич вздохнул: сын взрослел.

Во дворе школы были построены ребята, в глубине стоял духовой оркестр мальчиков, на трибуну поднимались именитые гости, шефы, директор, завучи. Галдеж, суета напомнили Давиду Исаевичу прошлую осень, когда он впервые привел сюда Илью. Отыскав однокашников, мальчик ловко улизнул от отца. Давид Исаевич внимательно рассматривал детвору, искал беглеца глазами, пока не поймал его взгляд на себе. Сын был предельно серьезен, в кулачке были зажаты ландыши.

Гул стих с первыми тактами гимна, после которого браво грянул боевой походный марш. Знаменосец в сопровождении ассистентов обошел строй, застыл у трибуны. Все шло по апробированному канону: речи, поздравления, напутствия, подарки, торжественное шествие малышей и десятиклассников. Все это Давид Исаевич уже видел осенью. Только первый звонок сменился последним.

Предательский ком подкатил к горлу. Сентиментальным Давид Исаевич себя не считал, но сдерживать волнение становилось все трудней. Он вспоминал свои школьные годы. Тогда так же маршировали, так же рапортовали… И оркестр ученический был, первый в городе, и знамена, и даже карнавалы были — с факельными шествиями, с чучелом Чемберлена. Давид Исаевич улыбнулся: вспомнилось, как у Чемберлена дергались фанерные руки и ноги; всем хотелось потянуть за шпагатики, дернешь один — зашевелится рука, дернешь другой — дрыгнет нога. Запомнился и монокль в сморщенном глазу чучела. А митинги?.. И Днепрогэс, и Магнитка, и челюскинцы, и Испания…

Но… Тогда еще арестовали маминых братьев. Сначала одного, а через неделю — другого.

— Знаешь, я свой букет отдал прошлогоднему парню, — прервал его мысли Илья. Давид Исаевич недоуменно посмотрел на сына.

— Ну, кто осенью мне букет дарил, — нетерпеливо объяснял мальчик.

— А… понял, — кивнул Давид Исаевич и добавил: — Тот, кому ты в десятом классе будешь дарить цветы, еще не родился.

Илья не поддержал размышления отца. Он был слишком взволнован. В ту минуту его занимало иное:

— Почему знамя целовали? Ну почему, когда клялись, целовали знамя?

— В знак верности. И любви, — тихо объяснил Давид Исаевич. — Тому, кто любит, кто верен, позволено целовать…

— А ты? Ну, ты клялся? Ты знамя целовал?

— Целовал… На фронте, в Отечественную, когда нашему артиллерийскому полку присвоили гвардейское звание.

— Что значит гвардейское?..

Илья осекся. Мимо них, окруженная девочками в белых фартучках, проходила Гинда Семеновна. Папа низко поклонился… Почему он так поклонился? Почему?.. Давид Исаевич не смог бы ответить сыну. На этот вопрос он не ответил бы и себе.