Губы Серафимы Ильиничны дрогнули, исказив и состарив ее лицо.
— Вы думали увидеть молодую женщину, а застали старуху.
Его рука протестующе рванулась вперед:
— Нет. Это не так.
Мог ли он знать, как неудержимо захотелось ей, испугавшейся собственного чувства, погладить его серебристые волосы, произнести, как давным-давно, на уже забытом языке молодости: «Где же ты бродил так долго, милый?» Она старалась отбросить от себя эту нежданную волну чувств.
«Дурочками, оказывается, бывают не только девочки», — подумала Серафима Ильинична, подходя к раскрытому окну. Грустный запах роз с прежней силой хлынул на нее. Она жадно глотала медовый воздух.
Немного успокоившись, Серафима Ильинична окликнула мужа.
— Проводи, пожалуйста, гостя, — устало сказала она ему.
Степан Фомич раскраснелся, на лбу выступили капли пота, рубашка прилипла к телу — только что он колол дрова.
— Руки я вам не подам, — жестко сказал он гостю.
Когда Степан Фомич вернулся в дом, он застал жену у двери. Облизнув пересохшие губы, она произнесла:
— Пронесло. И слава богу.
Он спешно отыскал своей ладонью тонкие пальчики жены, нежно погладил их.
«Ну что же ты? Ну, накричи, вспыли… Иногда у тебя это получается», — с горечью подумала она. В комнату донесся плач — в спальне плакала их маленькая дочь. Вместе они кинулись к двери спальни. С удивлением Серафима Ильинична отметила, что слезы дочери не тревожат ее; наоборот, они все приводили на круги своя, возвращали ее к привычной жизни. Но муж, что стоял тут же, у кроватки, не стал ни дороже, ни ближе. Скорее, наоборот.