Уже прошло минут 10–15, когда из угловой двери зала вошел товарищ Тухачевский М.Н. и направился к столу Ворошилова. Кто-то из присутствующих, кто первый увидел Тухачевского, встал. И тут совершилась бестактность по отношению к товарищу Ворошилову. Все присутствующие, как по команде, с шумом встали. Один Ворошилов продолжал сидеть. Этот случай еще раз показал, каким уважением и обаянием пользовался Михаил Николаевич у командного состава того времени.
Воцарилась какая-то неловкость. Смутился товарищ Тухачевский и Климент Ефремович покраснел. Мы опомнились, что совершили ошибку и без команды сели…»
В присутствии нескольких десятков человек Ворошилов из-за Тухачевского пережил несколько неприятных минут и поэтому он должен был с ним как-то расквитаться. Генерал Вейкин вспоминает: «Товарищ Ворошилов продолжал беседу, как будто ничего не случилось, но в голосе почувствовались нотки металла. Он говорил о необходимости боеготовности, железной дисциплины и, главное, что каждый командир на своем месте должен быть на высоте своего положения. Рукой повел в сторону Тухачевского и продолжил: «Вот мои ближайшие помощники. Они заставляют меня, имеющего образование сельской школы, учить их русскому языку. Если я стану подписывать бумаги в таком виде, как они мне их представляют для доклада правительству, то, конечно, раз-другой меня там примут, но на третий раз покажут на дверь»[568].
Пословица гласит – «дыма без огня не бывает». Во многих следственных делах на высший комначсостав непременно в качестве крупной улики против обвиняемого называются разговоры, содержащие критику руководства Красной Армии и лично наркома Ворошилова. Не говоря уже о том, что некоторым из подследственных инкриминировали подготовку к совершению террористического акта над ним, причем обязательно в составе группы. А иначе какой же тогда заговор!
В середине 30 х годов, накануне развертывания репрессий в РККА, авторитет Ворошилова в ней стал стремительно падать. Прежде всего среди руководителей центральных управлений и командующих войсками военных округов. Критика в его адрес звучала и с официальной трибуны, прежде всего на заседаниях Военного совета при НКО. Правда, там она звучала несколько опосредованно, через критические замечания в адрес всего руководства Красной Армии, не упоминая конкретно фамилии наркома. А вот в кулуарах, узком кругу единомышленников ему крепко доставалось и на выражения тут уже не скупились.
Один из таких разговоров, нелицеприятный для наркома, состоялся накануне окружных маневров Белорусского военного округа, осенью 1936 года между Якиром и Уборевичем перед прибытием Ворошилова в район учений. Из него хорошо видно, как «высоко» ценили своего шефа эти молодые и талантливые полководцы. Содержание данного разговора стало известно Ворошилову из донесения, а по сути доноса командира 3-го кавалерийского корпуса комдива Д.Ф. Сердича, направленного инспектору кавалерии РККА маршалу Буденному вскоре после суда над Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими членами восьмерки.
«Я застал в вагоне конец разговора о маневрах. Якир говорил Уборевичу насчет т. Ворошилова: «Старика не надо обижать, нужно показать ему хороший обоз, и все будет в порядке…» Я это понял как случай, что, мол, он ничего не поймет в этом деле. На второй день я это рассказал тов. Штерну и просил его доложить лично наркому тов. Ворошилову, так как он является самым близким человеком к Клименту Ефремовичу. Штерн (для поручений при наркоме обороны до марта 1936 года. В описываемый период – командир 7 й Самарской кавалерийской дивизии в Белорусском военном округе, комдив. – Н.Ч.) мне сказал, что на днях едет в Москву и расскажет лично. Хорошо было бы узнать у Климента Ефремовича, говорил ли ему Штерн. Если это Штерн не доложил, то он тоже сволочь, а если доложил – это другое дело…»[569]
Вот так и никак иначе – «если Штерн не доложил, то он тоже сволочь»! Нравы, что и говорить, крутые у кавалерийского начальника Сердича, резко он расставляет акценты в человеческих взаимоотношениях. Кстати, зря так уж выслуживался перед наркомом комдив Сердич, напрасно доносил на своего командующего Уборевича, занимаясь самым худшим из ремесел – доносительством или, говоря более древним слогом, – фискальством. Ничего ему не помогло – Сердич в том же году, что и Уборевич, был арестован и вскоре расстрелян по решению Военной коллегии. Что подвигнуло Сердича – интернационалиста (серба по национальности), храброго воина, дважды краснознаменца, на такое позорное дело, как донос, остается тайной. Вероятно, начавшиеся репрессии против кадров РККА, судебный процесс над группой Тухачевского, куда входили и названные им лица, подтолкнули его на подобный шаг, учитывая при этом, что Якир и Уборевич всенародно объявлены врагами народа. А попросту говоря – решил подстраховаться комдив Сердич, набрать лишние очки там, где другие жестоко проиграли.
К тому же ошибся Сердич, так «плохо» подумав о комдиве Штерне (нарком плохих около себя не держал, тем более в должности своего личного порученца), – тот доложил информацию своевременно. Да и Буденный, получив донос и прочитав его, через комдива Р.П. Хмельницкого, «нового-старого» порученца Ворошилова передал письмо наркому. (Рафаил Хмельницкий несколько раз, с небольшими перерывами, исполнял эту престижную должность.)
О разговорах, подобных вышеприведенному между Якиром и Уборевичем, Ворошилову было известно и ранее (оказывается, что кроме Сердича, были и другие доносчики). Разумеется, все, кто о нем был невысокого мнения, оказывались у наркома на особом счету и взаимоотношения между ними складывались весьма и весьма трудно.
О Григории Штерне, человеке интересной судьбы, надо сказать особо. За годы службы в Красной Армии ему, ровеснику века, довелось поработать и командиром, и комиссаром различных частей и соединений. После окончания Военной академии имени М.В. Фрунзе в 1929 году несколько неожиданно для себя он оказался в роли доверенного лица наркома – для того и существовала при нем должность для особо важных поручений. В 1937 году комдив Штерн заменил Я.К. Берзина на посту главного военного советника в Испании (в переписке эта страна именовалась литерой «X»). После возвращения из Испании он с мая 1938 года в войсках Дальневосточного фронта – начальник штаба, командующий. Во время финской кампании – командующий 8 й армией. В начале 1941 года назначается начальником Главного управления ПВО и через несколько месяцев получает звание генерал-полковника.
Несмотря на высокие должности и звания, обилие наград (Золотая Звезда за Халхин-Гол, два ордена Ленина и три Красного Знамени, орден Красной Звезды), Штерну из «сволочей» и «подлецов» (что по сути одно и то же) выбиться так и не удалось. Причем, такая оценка прозвучала не только от какого-то там комдива Сердича, известного только лишь в кавалерии, но из уст и самого Сталина. Приведем отрывок из воспоминаний адмирала Н.Г. Кузнецова, относящийся к периоду непосредственно перед началом войны.
«…Помню, я был в кабинете Сталина, когда он вдруг сказал:
– Штерн оказался подлецом.
Все, конечно, сразу поняли, что это значит: арестован. Трудно допустить, что бывшие там люди, которые Штерна отлично знали, дружили с ним, поверили в его виновность. Но никто не хотел показать и тени сомнения. Такова уж тогда была обстановка. Про себя, пожалуй, думали: сегодня его, завтра, быть может, меня. Помню, как вслух, громко сидевший рядом со мной Н.А. Вознесенский произнес по адресу лишь одно слово «Сволочь!».
Не раз вспоминал я этот эпизод, когда Николая Алексеевича Вознесенского постигла та же участь, что и Г.М. Штерна…»[570]
Комментарии здесь совершенно излишни. Вот так «высоко» оценили в Кремле многолетнюю и беспорочную службу Григория Штерна в Красной Армии, его верноподданнические настроения, поступки и чувства. Куда уж больше – Штерн, не получив предварительного одобрения наркома, никогда не предпринимал сколь-нибудь ответственных действий. О чем и свидетельствует в своей книге воспоминаний Г.К. Жуков, описывая события на Халхин-Голе в 1939 году. И вот такого человека тоже зачислили во «враги народа»!