Преставился он, положили его в трюм с другими покойными. Ночью стояла русская вахта: Софрон Хитров с матросами. А волны по морю, что горы, пакетбот скрипит, будто разваливается. Ветер противный, мучаются, они, идут галсами. Вдруг, Софрон как завоет, засрамословит, матросы завопили «Спаси и помилуй!» А утром рассказали, что на шканцах являлся им старый штурман Эдельберг и рукой махал, будто сказать чего хотел.

Другую ночь вахту стоял старый Ваксель с сыном и с немцами. И те в полночь завыли, что охотские собаки зимой. Ваксель орет, глаза шляпой закрывает, матросы штурвал бросили. Больной командор чует, «Петр» разворачивается боком к волне, выполз из каюты, а покойный Эдельберг его в трюм манит. Что он ему там сказал, того никто не знает. Только сказывали, будто на другой день Беринг собрал всех немцев и велел им целовать крест, чтобы кому Бог даст выжить — перекрестились в веру православную и оставшуюся жизнь за погибших молились. А Штеллера велел привязать к мачте и не давать камлать.

Только они так сделали, буря стала стихать и показалась земля. Все думали, что Камчатка. Больные выползали на палубу, иные узнавали двуглавую гору против Авачинской губы, маяк при входе, другие Шипунский мыс. Пакетбот шел галсами, а на ногах держались только десять из шестидесяти. Они и правили кораблем, хотя сами были чуть живы. Командор вовсе не вставал, только советовал искать вход в Авачу. Подошли они к берегу, спорят, какое это место и решили встать на рейд. Бросили якорь, но первая же большая волна оборвала трос, как нитку, другая подняла тяжелый пакетбот на гребень и чудным образом перекинула через камни в залив. Здесь бросили другой якорь, он лег на дно и зацепился. Живые стали возить мертвых на берег, строить землянки.

Через месяц преставился старый командор. Он хоть и был выкрестом, но в прежние годы, напоказ или от души, возил с собой походную церковь и держал при себе наших черных попов. На острове его поспешно закопали, вместо креста положили камень, хорошо помянули крепким винцом, а утром нашли тот камень в другой стороне. И с тех самых пор спорят, где могила. Прошлый год вел я из Охотского острога обоз купца Голикова. Его промышленные были на том острове, искали командорову могилу, но не нашли и поставили всем погибшим шестиконечный крест возле места, где был пакгауз. А утром, говорят, крест покосился.

Ну, да это только присказка. Дальше слушайте, — старый казак придвинулся к прогоравшему костру и продолжил сипловатым приглушенным голосом: — Спасшиеся обжились на суше, у них был богатый съестной припас, но от цынги не спасал. Едва люди отъелись свежим мясом, птицей, рыбой, мор прекратился. Обошли они землю и поняли, что выбросились на остров.

Зимовали, расшили пакетбот, сделали из его досок коч и назвали так же «Святой Петр».

Морских бобров и котов они добывали по многу, песцов били и обдирали, не столько ради добычи, сколько спасаясь от них. А как вернулись на Камчатку, случилось, что и на песцовую рухлядь стал большой спрос и цена поднялась. Купцы и промышленные люди, узнав, как много зверя на острове бросились строить суда. Но Емельян Басов, сержант камчатского гарнизона, оказался проворней всех: построил шитик «Капитон» и получил наказ от тамошнего коменданта проверить, что из казенного добра на острове осталось в целости.

Ваш он, тобольский, — рассказчик обернулся к Сысою с Васькой, — тоже из пашенных… И ушел он к Кроноцкому мысу с промышленными и двумя матросами-самовидцами со «Святого Петра». Как и теперь ходят, дождался погоды, и, когда стал виден остров, направился прямиком к нему. На середине пути задуло с запада, поднялись волны. Один из беринговских матросов и говорит, крестясь: «Сон мне был, будто командор встречал нас и ругал, что идем с малым запасом водки». Емельян эти его слова взял себе на ум.

А ветер крепчал, сделался шторм и понесло шитик на остров. Матросы, промышленные, купцы, казаки давай Богу молиться: видят, если не разобьет о скалы, то унесет мимо острова в открытое море. И в сумерках явился им на скале командор, которого почти все знали в лицо, и шляпой указал, куда приставать. Увидев его, одни завопили от страха, другие заорали — «оборотень», а Емельян семижды перекрестился, стал править туда, куда указал покойный и проскочил «Капитон» между камней.

От радости, что спаслись, купцы, казаки и промышленные, радостно помолившись, как водится, выпили по чарке, душа горит по другой, а нельзя — песцы заживо сожрут. Емельян и вовсе был трезв. Флягу за пазуху спрятал, дождался полуночи и пошел ко «Святому Петру», выброшенному волнами на берег. Подошел, видит, корабль почти цел. Замки на пакгаузе проверил, как наказал комендант, могилу поискал, не нашел, влез на борт, зашел в капитанскую каюту, достал из кармана свечку, засветил, посидел, помолился, флягу на столе оставил и хотел уже вернуться. Вдруг, будто кто на ухо шепнул: отпей! Он слегка приложился к фляге, тут дунуло сквозным ветерком, свеча погасла. Как на грех, луна зашла за облако. Стал Емельян на ощупь из каюты выбираться, видит — кто-то с корабельным фонарем лезет по шкафуту.

— Это ты, Емеля? — спрашивает незнакомым голосом.

— Я, — говорит Басов, а сам гадает, кто бы мог быть?

— Что ж ты флягу у товарищей спер? — Говоривший в каюту протиснулся и фонарь свой поставил под стол.

— А пусть она здесь лежит, старому командору душу греет, он любил выпить. Через него мы сегодня живы, — отвечал Басов, а сам все удивлялся: хоть темно, а понятно, что таких людей в его ватаге нет.

Незнакомец сел на рундук, так что лица не видать. Глянул Емельян вниз, под стол и застучал зубами: на ногах чулки и башмаки, в какие по Сибири рядится только латинянская нерусь.

— Не трусь, сержант! — сказал гость и смахнул с головы шляпу. — Хотел со мной выпить?! — Пошарил рукой в шкапчике и поставил две чарки. — Наливай!

Емеля трясущейся рукой командорскую чарку наполнил, себе налил, чтобы глаза прочистить.

— За здоровье ныне здравствующей матушки Государыни! — сказал гость ли, хозяин ли пакетбота и водку как воду за бритые губы влил.

Выпил и Емельян, рукавом занюхал, подумал, сейчас сгинет видение. А командор явно сидит напротив и на свою загробную долю жалуется:

— Не довольна мной, грешным, Государыня. Столько денег потратила на экспедицию, а толку мало. Из-за того здесь, на острове, нет мне покоя, караулю казенное добро…

Ночь на островах не долгая, но петухов нет — на рассвете нечисть распугать некому. Напоил покойный командор Емельяна Басова допьяна и подсунул ему контракт, по которому сам обязывался гнать зверя на стрелков, хранить их суда в море, а взамен потребовал, чтобы сержант берег оставленное на острове казенное добро и за все бы отвечал жизнью.

Товарищи прождали Емельяна всю ночь, утром пошли искать и нашли мертвецки пьяным в каюте старого пакетбота. В руке его, будто, была зажата бумага, писанная не по-русски, а под столом валялась изодранная песцами треуголка. В тот год промышленные не раз видели на острове тени покойных немцев, доносили Емеле, а он только отмахивался: пусть, дескать, ходят, от них вреда нет.

Вернулись они в Петропавловскую бухту с богатой добычей.

Беринговский матрос и плотник Михайла Неводчиков, в паях с иркутским купцом Чупровым в устье реки Камчатки спускал на воду шитик «Святая Евдокия». Селенгинский купец Андриян Толстых, в паях с иркутским купцом Никифором Трапезниковым, строил шитик «Иоан». Емельян продал свой пай и поскорей вернулся на остров, чтобы стеречь казну по контракту.

На другой год он опять пришел с богатой добычей: бобров полторы тысячи, котов — две, песца — не считано. Снова продал свой пай, оставил шитик «Капитон» и выпросил «Святого Петра», того, что беринговцы сделали на острове из досок пакетбота, на нем, казенном, вернулся, чтобы задобрить покойного командора. На том судне и я первый раз ходил к острову. А у Басова тот вояж был последний, — старый казак опять обернулся к тоболякам, слушавшим тихо и внимательно. — Таким же, как вы, был!.. — Кивнул им. — Пошли мы, с Богом, вдоль берега, а от Кроноцкого мыса повернули встреч солнца, вскоре увидели белые горы под снегом. Входим в Басовскую бухту, а на песке, что кули, валяются люди без рук, без ног в лохмотьях кафтанов и зипунов. Возле них вороны и песцы за поживу дерутся. Незадолго до нас тела тех несчастных выкинуло на берег волнами. Пока мы их хоронили — до сотни песцов забили палками.

Места там… Кругом одни каменья, на скалах у воды — саженей на тридцать над морем, — террасы, набитые плавучим лесом и костями. На сухом месте у басовских промышленных было поставлено зимовье как камчадальский зимник, но покрыто костями, как у анадырских чукчей. Когда там дуют ветра — на ногах не устоять. А песца столько, что по большой нужде по одному ходить нельзя: садились спина к спине и отбивались палками, а то враз оскопят.

Добыть зверя было легко, сохранить трудно. Бобры, бывало, на свет костра выходили. Ударишь палкой по башке, он лапами глаза закроет и помрет.

Одного, другого забьешь, тогда только остальные уползут. А если кого добывали в темноте, вдали от зимовья и не могли унесли, к рассвету песцы сжирали.

Перезимовали мы, август промышляли, добыли много всего, а Емельян Басов, знай себе, по островам ездит, карты рисует, руды ищет, видать, хотел перед старым командором выслужиться, знал, что рано или поздно приплывут без него промышленные люди, замок с пакгауза собьют, казенное добро по нужде заберут. Верой и правдой служил покойному командору, но немец он и есть немец: ни на слово, ни на букву от контракта не отступился…

Стал передовщик отговариваться, чтобы на Камчатку не возвращаться.

Собрали мы сход и решили, чтобы ему с нами плыть. В то самое время великоустюжский купец Афанасий Бахов с иркутским купцом Жилкиным на устье Анадыря построили бот «Перкун» и пошли на нем к востоку, искать матерую Калифорнию, но попали в шторм. Только мы с острова ушли — их волнами выкинуло неподалеку от нашего зимовья и в щепки разбило о камни.