Тропинин чувствовал себя большим, сильным, крушил вековой монолит, утолял зуд и, выезжая на-гора, подолгу стоял у ствола, подставляя лицо теплым лучам солнца. И гордость переполняла его сердце…
— Идем к Кулькову, — обратился Витька к Вадиму.
— Только учтите одно, — поднимаясь со стула, сказал Борис. — Если вашей затее суждено сбыться и мы дадим хоть двадцать метров сверх плана, по всей шахте понизит расценки и увеличат нормы выработки. В газетах обзовут вас «маяками», «ударниками»; возможно, на первых страницах поместят ваши фотографии, но братцы шахтерики вполне свободно могут помять в натуре. Вот так. Эти рекорды вот тут у всех сидят! — Он ребром ладони провел себе по горлу. — Шум, гром, а потом…
— Ты бы, Боренька, лежал-полеживал на двух пуховых перинах, поплевывал в потолок, а тебе на блюдечке с синей каемочкой деньги пачками приносили, и все сторублевыми ассигнациями, да еще с поклонами до земли. — Вадим хлопнул дверцами шкафа. — Тогда ты был бы доволен житухой.
— И девки роем кругом, — зло вставил Витька.
— Нереально мыслите, мальчики! — Борис плюхнулся в постель. — Вот когда дойдем до светлого будущего, то тебе, Витенька, в награду за твое сегодняшнее рвение доверят эту самую «с каемочкой», и ты, услужливо подгибая коленки, дрожа и заикаясь, мне, своему другу, товарищу и брату, будешь приносить хрустящие, как свежие вафли, новенькие ассигнации.
— Это почему же заикаясь?
— А потому, что к этому светлому будущему ты приплетешься хилым, зачуханным и жалким. Выдохнешься на рекордах. Руки у тебя будут дрожать, заикаться начнешь и никому не нужен станешь. А я в это завтра ворвусь краснощеким, веселым и задорным. Люди меня бояться будут, а следовательно, уважать и ценить.
— Ну и гад же ты, Борька! — возмутился Вадим. — На посадку кровли я бы вдвоем с тобой не пошел…
Кульков их горячо поддержал. Долго говорил с кем-то по телефону, поддакивал, улыбался, ласково поглядывал на ребят, будто сидели перед ним его самые близкие и любимые люди, и он бы рад обнять, расцеловать, да вот дела — важный телефонный разговор.
— Так что — рекорд?.. Громыхнем, а? — Комсомольский секретарь встал из-за стола, поплевал на ладони и быстро-быстро растер, точно собирался вот сейчас, немедленно, засучить рукава, взять инструмент и ринуться на взятие рекорда. — Значит так! — Он сел в кресло, уперся руками в стол. — Ваша бригада берет обязательство пройти за месяц двести погонных метров откаточного штрека.
— А если без этих… — Виктор замялся, подыскивая слово, Василий понял его без слов и пресек.
— А почему, товарищ Тропинин, мы должны прятать от народа хорошие начинания? Соберем общее собрание, попросим Егора Петровича осветить создавшееся положение на Первом западном участке, потом подниметесь вы и возьмете повышенные обязательства. Я уверен, шахтеры поддержат нас.
— Нам бы бурильные штанги… — пробормотал Вадим.
— Все будет! — Кульков встал. — Заверяю вас, ребята, вам будет оказана вся необходимая помощь. Прошло время, когда рекорды ставили одиночки. Сегодня рекорд — это труд большого коллектива! Создадим «Комсомольский прожектор». Вот ты, Виктор, и возглавишь его.
— Так мне… — Тропинин попытался возразить, но почему-то не смог. Здесь, в этом уютном кабинете, встретив такое горячее одобрение, он оробел. «А что, если и вправду — корреспонденты, газеты, микрофоны, потом расценки чик-чирик?..» — Мне в забое нужно… — вновь хотел отговориться Виктор и сам почувствовал, что этим Кулькова не проймешь. «В начальство прешь, вот зачем потребовался рекорд!» Он отчетливо представил лицо Бориса, презрительную улыбку и голос, произносящий эти слова. — «Прожектор» лучше кому другому…
— Это все совместимо! — Василий не отступал. — У тебя будет заместитель. Кстати, комсомольские поручения у тебя есть?
— Нет, — ответил Виктор, чувствуя себя провинившимся школьником.
— Тем более! — Кульков сел и, хмуря лоб, полистал какие-то бумаги. — Не умеем мы интересно жить. Все бы нам по старинке, без тревог и хлопот, тихо, спокойно. Паутиной зарастем!
Выходило так, что он агитировал их, а они, несознательные, упирались. Становилось неловко. Было непонятно, кто не умеет интересно жить, почему не умеет, отчего не научились этому и что мешает интересной жизни. Витьке стало немного жаль Кулькова. Парень старается что есть мочи сделать жизнь интересной и содержательной, а его не понимают, чинят всякие препятствия, и он очень удручен этим, даже вот сморщил лоб…
— Дерзать надо, братцы! — Кульков встал, повеселел, глаза блеснули. — Наши сверстники КамАЗ строят, а мы какой-то там рекордишко провернуть не можем. Стыдно!
Действительно, стало стыдно. Вадим опустил голову и пожалел, что не к месту погорячился со своим предложением, от которого жди одних неприятностей. «Да еще и бока намнут братцы-шахтеры».
Виктору хоть и было приятно, оттого что намечается хорошее дело, выпадает случай показать, на что они, проходчики, способны, но шум, который затевал Кульков, смущал и пугал его. «Если бы тихо, спокойно, без газет, речей, обязательств».
Но в интересах дела так, оказывается, нельзя.
— Почему мы не можем! — вдруг вспылил Гайворонский, и удивился своей неожиданной решительности и тому, что он выкрикнул это, и разозлился на свое нелепое предложение, и что, как дурачки, прибежали сюда, к этому напыщенному индюку, и что он, этот индюк, распаляет их, как желторотых петушков перед дракой, и не верит, что и они не хуже других и способны на что-то большое, достойное их времени. — Почему не можем! Вы конкретно, без бюрократства! Давайте нам удлиненные штанги, а там посмотрим!
— Правильно! — поддержал его Витька. — Шум только раньше времени поднимать не надо!
— Вы не уверены в успехе? — удивился Василий.
— При чем тут успех! — резко сказал Тропинин. — Дело-то в том, что через неделю-другую остановится лава, и, пока не поздно, надо принимать меры. Если вести скоростную проходку с удлиненными шпурами, то дело может наладиться.
— Не пойму я вас, ребята… — Кульков опять пригорюнился. — Шире надо на вещи смотреть. Шире. Не жить только сегодняшним днем. Это понятно: лава остановится, план шахта не даст. Премии, прогрессивки и прочее… Не корень жизни разве тут? Главное разве в этом? Люди… — он ткнул пальцем в потолок. — Вот наша основная забота! Есть ведь у нас еще отстающие, прогульщики, тунеядцы и другая всякая шваль. Вот этих людей надо воспитывать на примерах самоотверженного труда их сверстников, поднимать на уровень передовиков. А вам бы тихо, спокойно, без шума…
«Борис прав, — подумал Гайворонский. — Рекорд теперь заставят делать, а потом срежут расценки. И этот гусь прав. Вон на ОКРе каждый день прогулы, и зарплата по всему участку с гулькин нос от этого. Чего Витька боится шума? Доска Почета, газеты, фотографии…»
Он представил свой портрет на Доске у клуба и то, как девчата, проходя мимо, посматривают на него, о чем-то шепчутся, прихорашиваются на ходу, как перед зеркалом. Маринка, конечно, издеваться станет: «Маяк, передовик!» А сама бы этот портрет на стол к себе…
— Почему не уверены?! — Виктор встал. — Не уверены, не пришли бы…
— К вечеру соберем бюро, — Кульков встал, быстро потер руки. — Будет Клоков. Приглашаю всех комсомольцев вашего участка.
Под ногами хрустел снег, морозный воздух покалывал в носу, щипал за уши, с придорожных тополей пушистыми хлопьями слетал иней и белоснежными бугорками ложился на искрящуюся серебром дорогу. Ярая, пронзительная белизна полей, неба, деревьев до слез резала глаза и наполняла душу тихой радостью, будто на землю спустился праздник, торжество, не отмеченное ни событиями, ни датами, но заполнившее собой все окружающее пространство.
Друзья шли молча, выдувая ноздрями густые клубы пара. Морозная тишина висела окрест всего видимого, и казалось, что мир замер, затаил дыхание, любуясь и наслаждаясь величественным покоем природы. Из-за белой мглы порой выглядывало солнце, и тогда снежное безмолвие вспыхивало пучками серебряных искр, которые, рассыпаясь, катились по холмам и балкам, застревали в деревьях и, уходя к горизонту, заливали его бледно-фиолетовым светом.
Дальние терриконы, что высились в искрящейся дымке, походили на замерших в степи горбатых всадников в белых бурках и остроконечных темных папахах. Всадники курили, и дым от их трубок тек в вышину, подчеркивая девственную красоту раскинувшегося внизу мира. Откуда-то взялись вороны и черными драконами молча проплыли над головами шахтеров.
Виктор шел бок о бок с Вадимом и находился в каком-то сказочном сне наяву. В коридоре бытового комбината он нос к носу столкнулся с той черноглазой девушкой, которую повстречал прошедшей осенью на автобусной остановке. Виктор даже не успел растеряться, подумать что-либо, как она скользнула мимо, и ему показалось, уголки ее губ чуть-чуть, еле заметно, растянулись в приветливой или насмешливой улыбке. Он замер на месте, боясь оглянуться, потом крутнулся и опять увидел ее, спешно уходящую за дверь расчетного отдела.
«Что означает ее улыбка? Смеется надо мной?» Так думать не хотелось. «Нет, нет, лицо у девушки было приветливое. Неужели я нравлюсь ей?» А так думать было страшновато.
Он шагнул к двери, но тут же остановился и попятился назад, словно там, за этой белой дверью, находилась бездонная пропасть, в которую его могут толкнуть. Сердце у парня скакало и отчаянно рвалось в какую-то манящую и пугающую неизвестность.
— Ты чего к полу прирос? — Вадим потянул его за рукав и подозрительно оглянулся. — Может, это самое… гениальная идея настигла?
— Что? — очнулся тот.
— Да ты как стенка! Айда на улицу. Хватнем по глотку кислородика.
Кислорода было хоть отбавляй, но и он не мог утихомирить взбудораженного и разгоряченного Витьку. Снежная даль казалась бесконечной и, усыпанная крупными бриллиантами, вела в незнакомый, волшебный город, в котором живут такие красивые люди, как только что виденная им девушка. Иначе не может быть. Как она оказалась в их шахтерском поселке, какие дороги привели ее сюда? Что заставило расстаться с теми волшебными, хрустальными замками, в которых она родилась и жила? Нет, не может она жить среди невзрачных донецких степей с пыльными терриконами, среди Людей, занимающихся такой тяжелой и опасной работой. Она заглянула в их поселок на один миг, и вот в ее честь ликует природа, щемящими сердце аккордами скрипит под ногами снег и сияют бесчисленные бриллианты.