Сегодня ему петь не хотелось. Не шла почему-то песня.

Бур шел ровно, без срывов, из шпура горячим серым ручейком текла породная пыль. Колонка дрожала и надсадно выла.

«Ни черта не успеем сделать, — уныло думал Виктор. — Михеичева жаль. Целый месяц без выходных вкалывал. Взял отгулы, один день с засолкой огурцов и помидоров душу отвел, бросил все, спустился в шахту — и вот тебе… Где она взялась, треклятая! График сломаем — разворчится аж до самого дома… Хуже зубной боли».

Колонка Бориса начала давать перебои, потом смолкла.

— Что у тебя? — крикнул Виктор.

Борис нервно дергал ручку подачи, но штанга только чуть-чуть вздрагивала. Витька отключил установку, подошел к Дербеневу. Тот, чертыхаясь, пытался провернуть застрявший бур.

— Какой олух придумал затачивать коронки! Была бы она новая, черта два застряла…

— Не скажи, — вяло возразил Тропинин, а в уме прикинул: «Минут на пятнадцать возни хватит, вполне. Одно к одному».

— Если хорошо заточить, не хуже новой визжать будет, — добавил он, убеждаясь, что пятнадцать минут, хочешь не хочешь, потерять придется.

— «Визжать, визжать…» — передразнил Борис — Если бы там, в полированных кабинетах, мужики получше головами думали, то не решили бы победитовую коронку наждаком точить. — Он дал обратный ход штанге, но мотор только обиженно мыкнул, как голодная корова, а бур даже не вздрогнул.

— Крутнем вручную, — предложил Витька. — Это верней, а то, чего доброго, мотор спалим. Ну и везучая у нас сегодня смена…

— Почему стоим, братва? — подал голос Михеичев.

— Бур застрял, — даже не сказал, а как-то обиженно прокудахтал Тропинин.

— Час от часу не легче. — Михеичев торопливо двинулся к ребятам. — Сила есть, ума не надо! А тут и то и другое потребно. Придавил что есть мочи, дак и защемило. Сколько раз повторял: легче нужно переть на забой, надо с умом спешить. Камень, он ведь тонкого обхождения требует.

— Ты мне коронку новую дай, а потом про обхождение толкуй! — взвился Борис. — Камень не баба, для него инструмент острый нужен, а не это трижды переточенное дерьмо! Какой-то охламон не заточил как следует, а тут возись с ним, да еще с диспутами лезут, воспитывают.

— Такой же, наверное, как ты или он, — Михеичев кивнул на Виктора. — Может, дружок ваш, вместе на танцы шастаете, футбол пинаете, в столовке за одним столом борщ стебаете. Вот отыщите его и как шахтер шахтеру скажите: что же ты, мол, охламон иваныч, подводишь нас! Я, мол, за такие штуки знаешь что с тобой сделаю!

Под нажимом ключа бур помаленьку поворачивался вокруг оси, а Тропинин и бригадир, будто заправские пушкари, тянули его из шпура, как шомпол из ствола орудия, и он подавался.

— Или на собрание его, голубчика, вызовите, поставьте лицом к людям и спросите: что же ты вытворяешь, паразит?! Мы работаем, а ты нам палки в колеса… — Голос бригадира удерживался на какой-то грани, отделяющей серьезный тон от шутливого, и Борис не мог уловить ее, эту грань, путался в догадках, то ли Михеичев шутит, то ли высмеивает его или просто издевается над ним.

Бур наконец освободили, и все разошлись по своим местам. Вновь взвыли моторы колонок. Тугим гудом дрожал вентилятор, конец полиэтиленовой трубы бился на свежей струе, будто пытающийся взлететь лебедь. И тут под лавой гулко стукнулись буферами вагонетки, воздух в штреке качнулся, упругой волной ударил в забой и, мелко дрожа, откатился назад.

«Вторую партию потянули на опрокид», — подумал Виктор, и стало ему радостно, что в лаве дела идут хорошо, уголь плывет к стволу состав за составом, значит, участок выполнит план и ребята выедут на-гора веселыми, с шутками-прибаутками, гоготом — молотки!

Виктор посмотрел на часы и подумал, что, наверное, вот сейчас, на поверхности, над восточной окраиной поселка, из-за ставка, всходит солнце. Огромный красивый шар выползает из-за горизонта, багрово блестит в окнах домов, освещает еще не совсем ярким малиновым светом шкивы на копре и тупорылый конус террикона.

В донецкой степи стоит росная тишина и огромные, длинные тени от строений как бы подчеркивают этот покой и умиротворенность, но потом тени отползут, степь расправится, смахнет сонную дрему и зазвенит, и заискрится под слепящими лучами.

Виктор почувствовал себя сильным и немного пожалел, что о состоянии этом нельзя никому рассказать, даже Вадиму. Да и возможно ли поведать об этом скупым человеческим языком, слов не хватит…

И тут он вдруг вспомнил, как однажды в ночную смену в бригаде случилась непоправимая поломка и им ничего не оставалось делать, как выехать на-гора.

Занималось утро. От правого скоса террикона отрывалось, набирая высоту, солнце. Шахтерский поселок спал, и только кое-где дымились трубы. Дым как-то несмело стлался над крышами, будто боялся подняться вверх, опередить солнце. С балкона трехэтажного дома звонко прокричал петух. И миг этот и его неповторимость волновали. Со стороны лесопосадки тянуло легким ветерком. Воздух пахнул созревшей клубникой, молодым донником, тополями. Тропинин стоял, широко расставив ноги, сняв с головы каску, ветер трепал его волосы, щекотно обдувал потную грудь, чумазое улыбающееся лицо. Он неотрывно смотрел на пылающий красной медью диск, будто впервые видел такое диво: совсем не яркое, не режущее глаза солнце у истока нового дня.

…«Обурить забой мы, пожалуй, успеем, — подумал, вернувшись к действительности, Виктор. — А что толку? — тут же возразил себе. — Пока рельсы не нарастим, все равно палить забой никто не будет. Породу вручную не нагрузишься. Для машины нужны рельсы».

Он переставил штангу, начал бурить последний шпур. Бур находился у самой почвы, и шахтер знал, что бурить будет легче, потому что порода там немного мягче. Отирая со лба грязный пот, к забою подошел Михеичев.

— Поднажмите, ребятки, может, управимся. Авось господь бог поможет.

Он поднял палец вверх, и Витька невольно поднял голову: луч коногонки осветил низкую кровлю с набрякшими, готовыми сорваться волдырями вонючей сероводородной воды, крупную трещину, полоснувшую камень наискосок от забоя к арке, и рядом размытый предыдущим взрывом, нечеткий отпечаток то ли доисторического животного, то ли окаменелого листа.

Михеичев отошел. Штанга действительно шла в породу легче. Но в забое отчего-то стало вдруг темно. Тропинин переключил фонарь на другую спираль и увидел, что она медленно, как догорающая спичка, гаснет. Он поспешно вернул переключатель в прежнее положение, но и первая спираль светилась блеклым красноватым светом.

«Аккумулятор сел».

Виктор шарахнул кулаком по коробке на поясе, но света не прибавилось, наоборот, он с каждой секундой тускнел.

«Беда не ходит в одиночку…» — тоскливо подумал парень и на мгновение размяк, захотелось все бросить, махнуть рукой на долг, на график, сесть возле забоя, закрыть лицо руками и завыть.

Работать у колонки без света — такое же безумие, как пускать дрова в бешено вращающийся зубастый диск циркулярки с накрепко завязанными глазами.

«Болван! — клял себя Тропинин. — Вчера спешили, наверное, не очень плотно включил аккумулятор на подзарядку».

Он отключил колонку, подбежал к бригадиру.

— Петр Васильевич, аккумулятор сел. Коногонка совсем не светит. Ей-богу…

— Как не светит? — оторопело спросил тот.

— Ну, вот… — Тропинин щелкал переключателем и виновато морщил лицо.

— «Сел, сел…» — с досадой и как-то по-детски, со слезой в голосе перекричал его Михеичев. — Работнички, вашу мать! Ну смена выдалась! Вадим, живо к колонке! Да не жми на подачу, как мерин, бур сломаешь. Ну смена… Бери клевак, с моим светом работать будем. Да смотри по ноге не угоди, — прикрикнул на Виктора, потом, будто извиняясь, но все тем же бранным голосом, добавил: — Сапоги жалко, ногу — нисколько. Вот уйдем, а тебя тут оставим. Как до ствола-то доберешься?

— По свежей струе, — как на уроке ответил Витька.

— Ишь, догадливый какой! До обеда на ощупь ползти будешь, миллион шишек набьешь, если вообще дурную голову не сломишь.

— Так аккумулятор же сел. Я виноват, что ли… техника… — соврал Виктор и в темноте почувствовал, что покраснел.

— Проверять зарядку Шишкин будет? Нет, наверное, пока сама жизнь не научит, дак проку от слов мало. Какой же ты шахтер, если у тебя огонька нет! Ты же беспомощней, чем слепой в дремучем лесу. Пропадешь в два счета ни за понюх табака. Да еще как пропадешь!

Гайворонский добуривал последний шпур и, как всегда, лихачил. То освобождал штангу, оттягивая ее на себя, и мотор вскрикивал на высоких оборотах, то давил на нее изо всех сил, тогда двигатель задыхался, стонал, как от боли, то вновь отпускал… С машинами Вадим обращаться не умел, будто хотел испытать их долготерпение, издевался над ними.

«Вот ты железяка крепкая, как сто чертей, а я что хочу с тобой, то и сделаю. Кто сильней? Визжишь? Вот то-то!»

Михеичев подсвечивал Виктору своей коногонкой, работа шла без задержки.

— Сейчас что… Теперь электрика. А вот раньше… Тогда керосинки. Ух, чертовы бестии! Ну и привередливы. Сильная струя подует — тушит. Ненароком стукнешь дном — пламя с фитиля фьють — и будь здоров. Беда одна, да и только. Дак лет пятнадцать назад, на 153-бис работал…

— В проходке? — спросил Виктор, но не для того, чтобы узнать, где работал его нынешний бригадир пятнадцать лет назад, а чтобы извиниться перед старым шахтером за свою непоправимую промашку.

— В проходке, — довольно ответил тот; мол, а где же еще, незачем даже спрашивать, само собой… — Иду, значит, по штреку, забой зачищал, задержался трошки, отстал от бригады. Топаю себе, думы меня обуяли. Не помню какие, но хорошие. Приятные. Когда на-гора идешь, дак всегда приятность на душе устанавливается. Рот раззявил и… тюк керосинкой об стойку… Твою мать… темень в глаза давит, аж моргать больно. Ну, решаю, на общупку по свежей струе пойду. Ветер, значит, чтоб навстречу дул. Иду, падаю, поднимаюсь, локти, лоб, коленки — все поснес до крови.