— Мы-то работали по тем расценкам и нормам, которые сейчас существуют.

— Вам по ним заплатили, — буркнул директор. — А они занижены. Этим компенсируется премия.

— А совесть чем компенсировать? — тихо спросил бригадир. — Мне лично премия не нужна. Как мне в глаза ребятам смотреть? Их у меня полбригады мальчишек. Мы скоро уйдем, а им наше дело продолжать.

— Зачем же воспитывать алчность к деньгам, — вновь, будто оправдываясь, вставил Плотников.

— Путевки им, к примеру, выдаем почти даром, больничные стопроцентно оплачиваем, — Овчаренко развел руками. — Ну, что еще?

— Вы заслуги нашего строя не относите за свой счет. Мы знаем и о квартирной плате, и о медицинском обслуживании, не из-за границы приехали. Знаем о своих обязанностях и стараемся честно их исполнять. Такой же честности требуем по отношению к себе. — Михеичев посмотрел на Плотникова, тот избегал открытого взгляда.

— Нас всех веревочкой связывает одна обязанность — давать стране уголь. Как можно больше, с наименьшими затратами. — Директор сказал это вяло, будто был не уверен в правоте произнесенных слов, а может, устал доказывать ее.

— Кое-кто из шахтеров предлагал отдать премию в Фонд мира. А теперь заупрямились, наблюдая за поведением начальства. — Михеичев опустил голову и шмыгнул носом.

— Обиделись? — спросил директор.

— Да, обиделись, — подтвердил бригадир.

— Ну и зря, — вставая, сказал Клоков.

Он молча прошелся по кабинету, остановился у окна. Неуютно чувствовал себя секретарь, неприятный разговор состоялся в его присутствии. Директор, как задиристый, но не очень умелый боксер, был загнан в угол несколькими точными ударами соперника. В этом углу оказался и он, Клоков. Даже в более глубоком, чем директор.

«При Мащенко такого конфуза не случилось бы», — хмурясь, подумал Егор Петрович.

Мысль пришла сама собой, но как убеждение, хотя было непонятно, как, каким образом удалось бы выкрутиться из этого сложного положения бывшему директору? Может быть, он просто не допустил бы его? Скорее всего использовал бы все свои связи в финансовых кругах, в комбинате, нажал бы на все педали, как сам любил выражаться, и разорвал бы этот круг.

Арсентий Георгиевич умел это делать. Новая метла хочет чисто мести, но веников выбирать не умеет, а неровности на полу от чрезмерного усердия не видит.

«Резковат Станислав Александрович. Сколько говорил с ним на эту тему… А за этот случай придется наказать. По всей партийной строгости».

Секретарь попытался оправдать себя перед самим собой, сослаться на суету, сопровождавшую смену руководства, но причины оказались малоубедительными и облегчения не наступило.

«Прав, во всем прав бригадир. Черт возьми! Как он точно подметил: «При коммунизме еще не живем, но строим его».

Клоков повернулся от окна, сбоку посмотрел на Петра Васильевича, на его несмело примостившуюся на самом краешке стула фигуру, напоминающую скромного студента перед сердитым профессором, представил его на рабочем месте, в забое, огромного, порывистого, с крепкими жилистыми руками и уверенными движениями человека, привычного к тяжелому шахтерскому труду, к работе, которую умеет делать и делает ее всю жизнь, а вот теперь по их руководящей милости вынужден сидеть тут, в непривычных условиях, говорить о деньгах, которые никогда не составляли суть его бытия, и что-то неприязненное и к новому директору, и к Плотникову шевельнулось в груди у Егора Петровича.

Он перевел взгляд на Овчаренко, на его раскрасневшиеся лопушиные уши и мысленно похлопал по плечу.

«Тоже мне, защитник прав шахтеров. Чего лебезишь, кого боишься? «К примеру…» К примеру, по заднице нам всем напороть нужно, чтоб жгло…»

Плотникову было нехорошо. О премиях он разглагольствовал больше всех. Видел, какого труда, упорства потребовала скоростная проходка штрека от бригады Михеичева. Проходчики работали как одержимые, не считаясь ни с чем, почти без выходных, не успевая просушить спецовки от едкого, вперемешку с породной пылью, пота. Не нужно было кого-либо понукать или уговаривать, шахтеры рвались вперед, работали азартно, и Плотников чувствовал себя иной раз лишним в забое. Дело шло само собой, без его начальственного вмешательства.

Нет, сполна заработали его орлы и почет с уважением, и премию!

Иван Емельянович вспомнил, как его уже в ранге главного инженера битый час уговаривал главбух не подписывать документы на премии, потом подпрягся начальник отдела нормирования — и он не устоял, сдался. Сам себя убеждал, что делает это ради интересов всей шахты. И слова, которые он только что говорил Петру Васильевичу, были не его, а все тех же главбуха и начальника отдела нормирования. Теперь только стыд за собственное малодушие был его личным.

Подумалось, что, наверное, чем выше должность, тем больше уступок нужно делать, мотивируя все какими-то высшими соображениями. А власть посаженного в это кресло человека не что иное, как призрачный мираж, который держит в плену иллюзий и расплывается тут же, соприкоснувшись с действительностью. Он может все и ничего. Дело в обстоятельствах и в том, как они повернутся. Своей остается совесть. Но и ее надо укрощать, как строптивую лошадь на поворотах, иначе вылетишь из седла.

А Мефистофель подтолкнет.

Его, Плотникова, директор почти открыто считает не доросшим до столь высокой должности, которую много лет успешно занимал сам. Вот и в вопросе премии директор не советовался, не просил, а повелевал. Тут бы и восстать главному, высказать откровенно свое мнение, показать, что и он что-то значит в новой должности, но опять помешала робость перед всесильностью Мефистофеля, не хотелось портить отношений сразу же, на первых порах новой деятельности.

«Продолжаться так дальше не может», — Плотников сжал губы.

— К чему мы пришли? Что будем решать? — Секретарь сел, сунул руку за пазуху, отыскивая там свой паркеровский шарик, будто намереваясь немедленно записать найденное решение.

— От чего отъехали, к тому приехали. Денег в кассе нет! — Директор вызывающе посмотрел на Клокова.

— Меня направила сюда бригада. Что отвечать ей? — Михеичев спрашивал у всех, но смотрел на директора.

— Что хочешь, — бросил тот.

— Провести, к примеру, разъяснительную работу… — начал Овчаренко.

— Приходи и проводи, милости просим! — Михеичев резко поднялся и пошел к выходу.

Его не остановили.

Как разжатая пружина резко встал Клоков. Кулаками уперся в стол, медленным взглядом обвел всех присутствующих и, чеканя каждое слово, но сдерживая себя и не повышая голоса, заговорил:

— Вот что, товарищи… Я думаю и надеюсь, что с этим согласится партийное бюро шахты: премию бригаде Михеичева надо незамедлительно выплатить. Всю! Всем. До копейки.

Секретарь сел, разжал кулаки, на стол легли крупные с синими полосками шрамов руки. В кабинете повисла тишина. Ее разорвал Плотников. Увесисто грохнув кулаком по столу, он встал, прошел к двери и уже оттуда бросил:

— На бюро я первым буду голосовать за премию!

Петр Васильевич не слышал всего этого. Он грузно протопал по ступенькам, медленно побрел к раздевалке. До начала смены оставалось свободное время, он подумал было о том, что надо бы сходить в механические мастерские, заточить коронки для сверл, но внутри кто-то другой безразлично махнул рукой. «Пропади оно все пропадом!»

В раздевалке было чисто, прибрано и пусто. Новая смена еще не пришла, а старая не выехала. Михеичев подошел к своему шкафчику для чистой одежды, постоял, потряс в руке ключ, открывать не стал и сел на лавку.

За перегородкой шуршала вода, в бане кто-то мылся, фыркая и громко отплевываясь. Встречаться с кем бы то ни было не хотелось, бригадир встал, вышел на улицу.

«Что хочешь, то и говори»! Я бы тебе сказал!»

И опять погасил вспыхнувшее было зло.

Над шахтой собирался дождь. Низкие серые тучи, чуть ли не цепляясь за верхушку копра, темнели и разбухали. Ветер дул свежий, но не холодный, остро пахло оттаявшей землей, соками пробуждающихся деревьев.

По шахтному двору скакали тощие скворцы, шахтер залюбовался ими, сначала в недоумении, что они ищут тут, потом понял и улыбнулся. Конечно же не пищу, откуда ей здесь взяться, жилище строят птицы, готовят дом для будущего потомства, вот и разыскивают подходящий материал.

Над домами сверкнула молния, сломавшимся деревом хряснул гром, стена дождя отсекла от поселка сначала школу, потом поползла вдоль центральной улицы, захватывая все больше и больше домов, наконец закрыла его весь густой пеленой и, ускоряя бег, поползла к шахте, поглощая метр за метром пространство, грозя отрезать от остального мира и почерневший террикон, и вытянувшиеся к тучам копры, всю шахту. Еще раз ударил гром, теперь уже раскатисто и мощно, испугав вспорхнувших скворцов, крупные капли дождя шлепнулись в пыль, земля задымилась, стала рябой.

Михеичев снял шляпу, подставил голову дождю. Вода потекла по волосам, капнула за шею, он подставил лицо, ставшее сразу мокрым, и, будто смахивая усталость, медленным движением отер его. Прохладный ручеек скользнул по позвоночнику, Петр Васильевич по-ребячьи взбрыкнул и наутек пустился в раздевалку.

Дутов и Вадим были уже там, снимали с себя насквозь промокшую одежду. Чуть в сторонке стоял Виктор и никак, не мог стянуть прилипшую к спине майку. В дверь пулями влетали шахтеры, брызгались, отряхивая с одежды воду, одни бранили ненастную погоду, другие хвалили ее.

— Ох и шпарит, чертяка!

— Не мог десяток минут подождать, пока бы мы в погреб юркнули. Потом хоть с каменьями…

— Каменьев тебе в забое хватит! — пообещал Дутов.

Около шкафов со спецовками он подошел к Михеичеву.

— Был?

— Был, — Петр Васильевич пристраивал каску, на Ивана старался не смотреть.