ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Пожалуй, это была самая кошмарная ночь в его жизни. Он смутно помнил, как вновь бежал к забою, сдирая ногти, пытался разобрать завал, кричал, звал Витьку, как потом штрек заполнили незнакомые люди с ранцами кислородных аппаратов за плечами, и его силой уволокли к стволу, где он краем уха услышал фразу: из завалов такого порядка мало кто выходит…

Не помнил он также, как и с кем шел в общежитие, не раздеваясь, упал в кровать, мгновенно уснул, но через некоторое время проснулся, и ужас случившегося теперь с ясным сознанием охватил его.

За окном шел дождь, в комнате, висела такая тишина, что он отчетливо слышал, как размеренно сопит Борис, как гулко и медленно бьется его собственное сердце. Вадим смотрит в темный потолок, и на душе у него становится так тяжко, что не хочется ни о чем думать, он злится на темную ночь, дождь, на то, что должен наступить день и надо будет принять реальность жизни такой, какая она есть.

«Витя, неужели тебя уже нет в живых?»

Еще никогда в жизни Вадим не испытывал такого пугающего, такого гнетущего одиночества. Он хочет забыться, уснуть, с тайной надеждой на то, что, проснувшись, увидит все не так, как есть, все изменится, и рядом с ним опять будет Витька.

Гайворонский, будто подброшенный пружиной, вскочил с постели, выбежал в коридор. Кутаясь в халат, вышла Дарья Степановна. Вадим поднял трубку телефона, лихорадочно набирал шахту.

— Не надо, Вадик, — остановила его комендантша. — Я только что звонила… — Она опустила голову, и он понял, что ничего утешительного нет. — Всех лучших проходчиков собрали. Бог даст, откопают. Спи иди, тебе в первую смену.

Он прошел в комнату, лег, будто заснул, потом вскочил, сел на край кровати, подумал о том, что через несколько часов надо идти в шахту, пройти по штреку к завалу. И Вадим вдруг представил себе такое, что содрогнулся. «Там кровь, она брызнула из-под камней и залила все…»

Страх от пережитого до него еще не дошел. Он только подбирался к нему, подступал медленно, но уверенно.

Проснулся Борис. Подошел к кроватке Насти, поправил одеяло.

— За все на этом свете человек должен платить. — Борис стоял у окна и будто говорил с кем-то, притаившимся там, в темноте. — За уголь, за сталь, за все блага, и несуразности жизни. И самое нелепое — это смерть в расцвете лет.

«Да, действительно, что может быть нелепее? — подумал Вадим. — Зачем мы вообще явились на эту землю? Любить, работать, ненавидеть, переживать, мучиться? Нет, Витька жив, жив, жив! Иначе зачем все?» Гайворонский вдруг понял, что если он увидит кровь на боковых зашивках или на породе, которую будут разбирать, то не выдержит, убежит из забоя и уже никогда не сможет спуститься в шахту. И в поселке, и в этом общежитии ему не жить. Смерти, как таковой, он не боялся. Он просто не думал о ней. «Через час надо вставать. Зайду в нарядную, потом в раздевалку… Переоденусь… Нет! Нет, в той куртке работать мне нельзя, она обрызгана кровью. Ее нужно заменить…»

Он сидел на кровати, упершись локтями в колени, опустив голову на ладони. Еще ничего не решив, страшась самой мысли, что нужно принимать решение, он обзывал себя трусом, предателем и не стыдился этих определений, словно инстинктивно строил баррикаду, за которой хотел укрыться. А из-за укрытия надвигалось: «Там кровь, весь забой окровавлен. Но надо же…» Он уловил смысл этого «надо» и не мог сдвинуться с места.

Потом заставил себя протянуть руку, нашел на спинке кровати брюки и медленно поднялся. Парень был почти в прострации и если двигался и делал что-то, то только потому, что шаг за шагом неохотно, но неукоснительно подчинялся этому «надо». Надо вставать, и он вставал, надо надеть брюки, и он надевал, надо умыться, и он шел к умывальнику.

Всем его существом двигало теперь это непонятное, но властное «надо». Оно толкало вперед, он сопротивлялся, но двигался, явственно ощущая, что за этим пока маленьким «надо» стоит огромное и пугающее: надо сесть в клеть, спуститься в шахту и пройти в родной и такой страшный теперь забой.

Порой он начинал торопиться: «Скорее, скорее на помощь!», но надежда на спасение друга была так мала, а вероятность увидеть раздавленное чудовищным грузом тело так велика, что сердце стыло и страх парализовывал волю.

Вадим был уже убежден, что его куртка обильно залита кровью. Он видел ее цвет, ощущал запах и тошнотворное кружение в голове. Парень отчаянно пытался избавиться от этих видений, но они становились только ярче. Вадим больно ущипнул сам себя за ногу, начал спешно одеваться. Хотел подождать Бориса, но передумал, выбежал на улицу.

Дождь затих, по небу мчались рваные клочья туч. На восточном краю поселка, за ставком, край неба алел, вот-вот должно было взойти солнце. Чирикали проснувшиеся воробьи, в деревьях, под балконами, тенькали синицы. В некоторых окнах горел свет, реденькая цепочка людей протянулась к столовой. Поселок пробуждался, нехотя сбрасывал покров ночи; будто многопалубный корабль, выплывал из тумана.

Есть Вадиму не хотелось. Но, поразмыслив о том, что на пустой желудок много не наработаешь, завернул к знакомой двери. В зале было тихо, в разных углах парами и в одиночку сидели шахтеры, сонно жевали еду, на кухне гремели тарелки, стучали стаканы, тихо переговаривались повара. Завтрак он ел без аппетита, лишь бы наполнить желудок, накопить силы. Сосиски обжигали рот, и он глотал их нежеваными, чувствуя, как они припекают внутри, согревают тело. Вскоре однако им овладело такое отвращение к пище, что он перестал глотать и, уставившись пустым взглядом в тарелку, решил, что все кончилось, что и эта столовая, и пища, и лениво жующие люди за синими столиками, и бросившее кровавый свет в окно взошедшее солнце — все это не реальность, не настоящая жизнь, а какая-то подделка.

По дороге на шахту его догнал Борис. Несколько шагов шли молча.

— Борь, а что если действительно Витьку?.. — Вадим не договорил, потому что предательски дрогнул голос, и, унимая эту дрожь, он достал сигареты, чиркнул спичкой и вместе с дымом выдохнул: — Я не знаю, как жить тогда. Куда деть себя?

— Мы не мальчики. Ко всему надо быть готовым.

— Только не к этому. Витька мне больше, чем брат. В моей жизни это будет первая потеря. Боюсь, что сломаюсь.

Когда они вошли в нарядную своего участка, за столом, уставленным многочисленными телефонами, уронив голову на руки, дремал Плотников. С правой стороны белела раскрытая тетрадь, густо исписанная докладами с места завала. Записи походили на сводки тяжелого, но пока безрезультатного боя. Координационный центр по ликвидации аварии работал четко, всю ночь напролет около телефонов дежурил кто-то из высшего руководства.

Вслед за ребятами в нарядную вошли Чернышев и Игнатов. Плотников приподнял голову.

— О чем же меня просил Клоков?.. — Иван Емельянович потер виски. — Ах да… Спецовку Гайворонскому надо заменить и разбитую коногонку.

— Мне? — переспросил Вадим и сжался. «Секретарь видел… Она вся в крови».

— Вот, вот, — подтвердил Плотников. — Вся новая амуниция в ламповой.

— А старая? — спросил Вадим.

— Выброси, — Игнатов недоуменно посмотрел на него. — Жалко, что ли?

«Точно. Спецовка вся в крови».

В дверь ввалился Митин. Поручкался со всеми подряд, сел на лавку рядом с Борисом. Луч света ударил ему в лицо, он отвернулся.

— Что слышно? — спросил Матвей и опустил голову, будто заранее знал, что на хорошие вести надеяться не приходится.

— Зубами грызем, — Сергей Сергеевич листал журнал, отмечая что-то карандашом. — Откуда он взялся такой? По крепости колчедану не уступит. Бур не берет, пики ломаются, а взрывчатку, сами понимаете, применить нельзя.

Задребезжал один из телефонов. Игнатов лапнул одну трубку, потом другую, отозвалась только третья. Звонила Галина Ивановна Михеичева. Очевидно, плакала, Сергей Сергеевич долго успокаивал ее, говорил, что надежда не потеряна, принимаются все меры к скорейшему вызволению, работают горноспасатели, им помогают лучшие горняки шахты, вот сейчас в нарядной сидят проходчики из бригады мужа, его друзья, они сделают все возможное и невозможное, чтобы скорее разобрать завал.

Он начал перечислять всех поименно, потом перешел на трудности аварийных работ, понял, что этого говорить не следует, умолк, слушая шахтерскую жену; как за спасительную соломинку, уцепился за случай на шахте «Никанор», — мол, там шахтеры сидели в завале пятеро суток и, слава богу, выжили, здравствуют по сей день.

Утешения начальника ВТБ, вероятно, мало действовали на женщину, он мучительно морщил лицо, отыскивая нужные слова, не находил их, пытался в чем-то оправдаться, но и оправдания не получалось; Игнатов выглядел виноватым и жалким. Наконец закончил разговор, с некоторым облегчением положил трубку и долго смотрел на нее.

«Что сказать? Чем утешить?»

Проходчики вышли из нарядной, направились в раздевалку. Впереди, размахивая длинными руками, шествовал Чернышев, за ним Борис и, закрывая от Вадима широкой спиной весь проход, медведем покачивался Матвей Митин. Шаги гулко отдавались в пустом длинном коридоре, перерезанном в нескольких местах густыми снопами солнечного света.

«А там мрак…» — подумал Вадим.

Перед его глазами опять встала раздавленная машина и за ней жуткое видение, которое он гнал от себя и не мог избавиться. Оно наплывало большим красным пятном, в нем просматривались контуры человеческого тела, зыбкие, неясные. Вадим встряхивал головой, будто ему являлось отражение в воде и он, боясь его четкости, взбалтывал поверхность. Подкашивались ноги, кружилось в голове, красное пятно то сгущалось, то редело.

Из противоположного конца коридора вынырнул Семаков, прямо в чем был в шахте, с зажженной коногонкой на каске, быстро двигался навстречу. Вслед ему выглянула банщица, хотела было остановить — по этой части комбината ходить в спецовках не разрешалось, — но только покачала головой и махнула рукой.