ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Темнота казалась густой и вязкой, как смола.

Она давила на глаза, и чем шире раскрывались веки, тем ощутимее была тяжесть. Тишина делала мрак еще гуще. От нее тонко звенело в ушах, но этот звук скорее исходил изнутри, будто сами перепонки и нервы исторгали волны наружу в надежде встретить там хоть слабый шелест жизни. Но звуки не могли уйти, вязли в черной смоле, вплотную окутавшей тело.

Контуры пространства не определялись, потерялось, время, реальность всего сущего пропала, настоящими были только глухая тишина и непроглядный мрак. Они каким-то образом переплелись и будто бы не могли существовать друг без друга, создали свой зловещий союз, изгнав из него все признаки живого. Но и этого было мало. В гробовое безмолвие тек холод. Он набирал свою игольчатую силу, наполнял пространство стылой сыростью. Стынь казалась живой и даже слегка шевелилась, от ее прикосновения пупырилось тело, но эта холодная жизнь пришла сюда, чтобы разрастись и утвердиться, убив другую, теплую и беззащитную.

А через несколько часов начал давать о себе знать еще более грозный союзник подземелья — нехватка кислорода. Раздувались ноздри, губы инстинктивно хватали немотную черноту, сжимались легкие, заставляя учащенно биться сердце.

Из безмолвия послышался шорох, будто трение темноты о холодные камни. Тропинин прислушался, но сознание опять замутилось, отяжелевшее, чужое тело куда-то провалилось и поплыло. Он порывался закричать и не мог. Тело ломала и скручивала непонятная сила, от нее кружилось в голове, подступала тошнота, резкой болью прострелило всю правую сторону, короткой искрой вспыхнуло четкое сознание, но только для того, чтобы ощутить эту боль и потом опять погаснуть в тошнотворном кручении.

Шорох послышался вновь, Виктор попытался напрячься, в правой ноге кольнуло, и боль тут же утихла, осталось тупое зудение. Звук не повторился. Зуд подбирался к позвоночнику, полз выше и по мере этого продвижения сознание гасло, словно зуд был ядовитой змеей, а мозг, защищаясь, отступал, покидая тело.

Где он и что с ним случилось, Тропинин не мог пока определить. Ниточкой возвращения к реальности был шорох, но не понять — зачем он, этот единственный живой звук, здесь, что означает и существует ли он вообще, может, чудится в кошмарном сне, ничего не обозначая? Тогда зачем сон?

Проблески сознания стали являться чаще, но их замутненные короткие мгновения наполнялись болью, а любые попытки пошевелиться усиливали боль.

«Где Вадим? Где все?»

Позвоночник сделался полой трубой, в которую заливали кипящую жидкость. Жжение уже достигло шеи, плеснулось в голову, но мысль удержалась стойко, как камень, зависший над пропастью на стальном, дрожащем тросе.

«Где ребята? Почему я лежу?»

Мелькнули Дутов, Вадим, Михеичев с аркой в руке и то, как неожиданно поползла вниз кровля, будто падало черное небо, и он инстинктивно уперся в нее руками, надеясь удержать, хотел крикнуть, позвать на помощь, но не успел — исполинская сила оглушила его, шваркнула к забою. Тропинин попытался вспомнить что-то еще, очень важное, но в памяти стояла темная, немая пустота.

— Вадик, дядь Петь… — позвал Виктор.

Свой голос он еле расслышал, на мгновение замер, повторил еще, стараясь позвать громче, звук застревал в горле, казался чужим, непослушным и не шел дальше губ. И от боли, и от злости на свою немощь Виктор застонал, попытался перевернуться на бок и не смог. Ноги были туго прищемлены. Он приподнял правую руку, потом левую, ощупал грудь, голову, без радости и без огорчения отметил, что все будто бы цело.

«Где каска? Куда она делась, черт побери?»

— Ребята!

Тропинин вытянул руку — в полуметре над его головой, снижаясь к ногам, висела холодная и противно осклизлая породина. С левой стороны, почти упираясь в его бок, выступали два тупорылых валуна. Вправо, на сколько хватало вытянутой руки, была пустота.

— Ребята…

Завал молчал, и он понял, что остался один в этом каменном мешке, с отдавленными ногами, а его друзья — и Вадик, и Михеичев, и Дутов — или уже мертвы и находятся под обвалом где-то в нескольких сантиметрах от него, или… Если есть на свете чудо — живы и, наверное, пытаются откопать его.

«Почему ничего не слышно? Отчего такая тишина?»

Мелькнула мысль о том, что повисшая над самым лбом глыба может осесть, ведь ничего не стоит скользнуть ей на несколько сантиметров вниз и…

С омерзением Тропинин провел рукой по скользкой поверхности породы, и движение это не означало ни мольбу о пощаде — ее он от камня не ждал, ни проверку надежности — в его предательстве он был уверен, но это мелькнувшее «и», не успев вызвать страха, требовало объяснения. Он не стал искать ответа, чем-то острым нестерпимо давило в спину, выше пояса. Первая же попытка освободиться жгучей болью отдалась в ноги.

«Все. Пора уже явиться и этому гнусному старику. Иди, Шубин, чего медлишь, сволочь!»

Тропинин опустил руки и расслабился. В груди шевельнулась обида. «Как глупо…»

Он хватал ртом воздух, ощущал его сухое трение по горлу, но легкие были пусты, хотя и раздувались до боли в ребрах. Ему удалось завести руку за спину и вытянуть оттуда колющий предмет. Им оказалась смятая каска с вдребезги разбитым глазком коногонки. Лежать стало удобнее, жжение в позвоночнике немного утихло.

Из пустоты донесся слабый звук: то ли сорвался осколок породы, то ли шлепнулся сгусток воды. Виктор повернул голову, собрав все силы, позвал:

— Дядь Петь…

Зов вышел слабым, канул в щель, не издав ответного эха. Словно вовсе и не было его.

«Один остался, один…» — толчками билось в виски, болючими волнами приливало к ногам.

Никаких чувств, кроме зла на свою одинокую беспомощность, Тропинин пока не испытывал. Не было даже страха. И казалось, что будь он здесь не один, уйди от него эта незатихающая боль, усиливающаяся при каждом ударе сердца, да вздохнуть бы на полную грудь свежего воздуха, то, считай, ничего страшного с ним не произошло.

Случалось ему слышать об обвалах и взрывах газа метана и о других бедах суровой подземной стихии. Шахтеры хоть и считали эти явления не очень желательными, но все же возможными — такова их профессия.

И Тропинин еще не осознал себя в положении именно того, с кем это случилось, и тем более не в отдаленном будущем, а именно сейчас, сегодня, сию минуту. Его «я» не постигало беды, не слилось с ней в одно целое. И на какой-то миг, когда смятая каска перестала давить в позвоночник, он вспомнил Ларису и потужил, что намеченное свидание не состоится, а предстояло о многом поговорить, но и это сожаление было мгновенным…

Больше всего пугало одиночество и не совсем четкие мысли о том, что друзья его, возможно, остались в завале. Хотя в это тоже не верилось.

От неосторожного движения ногами в позвоночник плеснуло раскаленным свинцом, обдало мозг, и Тропинин вновь на несколько минут потерял сознание.

Очнулся он резко, как от внезапного выстрела над ухом. Ему послышалось, что его кто-то зовет. Осторожно прочистил пальцами уши, правой рукой пошарил в пустоте. Завал молчал. От непроглядного мрака Глаза лезли из орбит в бессмысленной и бесполезной попытке рассмотреть что-то, в ушах стоял отдающий болью во всем теле стук сердца и хрип легких, сухой и шершавый.

«Как в могиле, — подумал Виктор и с удивлением, на какое был способен, отметил: — А может, действительно существует тот свет и загробная жизнь, и я уже там, в том мире, иначе чем объяснить темноту, немоту и сырой игольчатый холод?»

Но реальной была боль в ногах.

Виктор еще раз ощупал голову, провел рукой по сухим и, как показалось, горячим губам. Хотелось пить. Тело мерзло сверху, а внутри, от ног до позвоночника, горел жар. Он коснулся породы, осклизлость не показалась мерзкой, парень опустил руку и лизнул ее.

«Так и подохнуть можно».

В сердце, будто пропоров спецовку и кожу, кольнуло длинной цыганской иглой.

— Ребята…

Виктор закрыл глаза, и перед его мысленным взором неуклюже запрыгал на костылях бедно одетый человек. Спина его жалко горбилась, дрожали руки, и пустая штанина моталась то взад, то вперед, цепляясь за грубый неотесанный костыль, и обвивалась вокруг него. За первым инвалидом появился второй, третий с такими же черными подпорками под мышками…

Тропинин открыл глаза, видение исчезло, он успокоил себя: «Глупости…»

— Есть кто живой?

Голос был тихим, хриплым, но Витька сразу узнал его, обрадовался, как спасению, и потянулся навстречу, в пустоту, откуда исходил этот зов, а тело прошило током от головы до ног, и, теряя сознание, он застонал.

— Я… дядь Петь… я…

Беспамятство продолжалось недолго. Виктор очнулся с надеждой, что теперь все образуется, если рядом с ним живой Петр Васильевич. Вдвоем они непременно что-то придумают, высвободятся из этого каменного плена.

— Живой я, дядь Петь… — «Черт, почему так тихо говорю!»

— Есть кто живой, откликнитесь, — донеслось из завала.

— Жив я… мне ноги… — пожаловался Виктор, и в его тихом голосе дрогнули плаксивые нотки.

— Откликнитесь, я ничего не вижу и не слышу.

Михеичев заскрипел зубами, послышался скрежет породы — очевидно, он переворачивался на другой бок или пытался приподняться.

— Я не могу крикнуть громче.

Тропинин шарил вокруг себя руками, надеясь отыскать камень и постучать им, но, как назло, там, куда мог дотянуться, не было ни единого осколка. Ладонь нащупала смятую каску. Он схватил ее, что было сил застучал, заскреб по почве.

— Я здесь, я жив, — выронил каску, прислушался.

— Откликнитесь, — взывал Михеичев. — Я ничего не слышу.

Тропинин задыхался. Последние силы покидали его. Петр Васильевич находился где-то метрах в двух, от силы в трех, но почему не слышит? Ведь его-то отлично слышно. Виктор вновь поднял каску, переложил ее в левую руку, стукнул по тупорылому валуну, упирающемуся в бок. Звук показался слабым, он нащупал острый слом на каске, поскреб им по породе.