Русская классика

прокурорским тоном спрашивал Маяковский в стихотворении «Радоваться рано», ведь «время пулям по стенке музеев тенькать». Ниспровергатели «старого искусства»— деятели Пролеткульта и футуристы — в первые годы после революции особенно рьяно обрушились на русскую классику. И хотя А. В. Луначарский писал тогда же, что сказано было это Маяковским «для красного словца, на самом деле он этого не думал»¹, пафос всеобщего разрушения и строительства «пролетарской культуры» начиная с нуля овладел многими: шальнан поэтическая метафора понималась буквально. Надо отдать должное наркому просвещения, который резко выступал против подобных лозунгов, отстаивая необходимость сохранения и популяризации классического наследия. Руководимый им Литературно-издательский отдел Наркомпроса в 1918–1920 гг. выпустил довольно много соочинений русских классиков, причем пошел на такую крайнюю и непопулярную, с точки зрения идеологов, меру, как переиздание их по старым матрицам, — сохранившимся в типографии А. Ф. Маркса и, следовательно, по «старой орфографии», которая нещадно искоренялась в те годы.

Известный партийный журналист Л. Сосновский в «Правде» (1918, 27 декабря) упрекал его даже в том, что в самый разгар гражданской войны нарком просвещения издает сочинения «монархиста» Жуковского, а чекист Я. Петерс через два дня в «Известиях» счел вообще недопустимым издание классиков.

Как уже говорилось ранее, в 1918 г. все русские классики были монополизированы государством, объявлены «всенародной собственностью». Госиздат РСФСР — стал единственным распорядителем этого наследия. Но к 1922 г. срок действия монополии истекал, и руководитель ГИЗа О. Ю. Шмидт просил продлить его. Это и было исполнено 28 октября 1922 г., когда Агитпропом ЦК было принято постановление: «Считать обязательным в интересах государства предоставление Госиздату монопольного права на издание сочинений русских классиков»². Сделано это было, во-первых, в целях укрепления экономического положения ГИЗа, а во-вторых, усиления идеологического надзора за «правильностью» подготовки, а главное — отбора текстов для изданий. Но примечательно: если в первое пятилетие (1917–1922 гг.) в почти разрушенной войнами стране, в эпоху бумажного и полиграфического кризиса, было издано 910 книг русских классиков, то в последующее, когда положение все-таки нормализовалось и улучшилось, только 746³.

Как же относился созданный в начале этого пятилетия Главлит к изданиям классических произведений? В общем, отношение было более или менее терпимым, особенно если учесть, что контролировались они самим Госиздатом, располагавшим, как уже указывалось, собственной системой политического контроля. Но время от времени главное цензурное судилище вторгалось в эту сферу, настаивая на избирательном подходе к текстам классических произведений, тем особенно, которые «не созвучны эпохе».

Претензии предъявлялись даже к Пушкину и Лермонтову, правда, не самим Главлитом, а ГУСом (Главным ученым советом Наркомпроса), без ведома которого не могла выйти ни одна учебная или детская книга. Некоторые произведения великих поэтов были изъяты в 1929 г. из сборника «Песни в школе и дома». «Песни выбраны неудачно, — говорилось во внутренней рецензии. — К чему тут «Зимний вечер» Пушкина и другие. Это не тот сборник, которого ждет школа. Не стоило для наших пионеров — «Ночевала тучка золотая» и «Отворите мне темницу» Лермонтова, «Доля бедняка» Никитина. Можно было бы поискать у Шевченко, Полежаева, Рылеева» (IV — ф. 298, оп. 1, д. 92, л. 1250). Интересно, что предшественник ГУСа — дореволюционный Особый отдел Ученого комитета министерства народного просвещения — также изымал из школьных хрестоматий «Долю бедняка» Никитина: за «мрачность и безысходность». Казалось бы, это должно было бы устроить руководителей советской педагогики, но нет, нельзя, ибо оно поселяет в ребенке «уныние», а он должен быть всегда радостным.

Но, конечно, особенно доставалось Ф. М. Достоевскому, которого еще до революции Ленин называл «архискверным», очень недолюбливал Горький, настаивавший на запрете инсценировки «Бесов» во МХАТе. Такие установки предопределили отношение к нему и со стороны цензуры. Главрепертком, состоявший при Главлите, систематически запрещал в 20-е — годы театральные спектакли по инсценировкам романов писателя, «Бесов», в особенности. «Принципиальный» подход к изданиям сочинений Достоевского и других классиков XIX в. был сформулирован самим руководителем Главлита, Лебедевым-Полянским, который, выступая в 1932 г. на совещании руководителей областных и краевых отделений, заявил следующее: «Если бы мы издали Достоевского, Писемского, Лескова и т. д., и их только выпустили, конечно это было бы безобразие. Эти писатели никакой психологической установки и разрядки в настоящее время не дают. Нам нужны писатели, которые заставляют чувствовать жизнь, которые направляют на борьбу, на завоевание нового, а когда одновременно с Достоевским дают писателей 60-х годов, боровшихся за достижение жизни, это нам подходит, конечно. Из этого не следует делать вывода, что мы Достоевского печатать не можем. Как вы видите, здесь требуется особый подход. Нужно рассматривать не каждого писателя в отдельности, а нужно посмотреть, как он выходит, в каком виде. Конечно, если бы вы вздумали выпустить «Бесы» в 500000 экземпляров, в дешевом издании, то мы бы протестовали, но если бы выпустили «Бесы» в количестве 5–6 тысяч в академическом издании, мы бы не возражали. Теперь мы имеем возможность рассматривать план издательства, смотреть, как он составлен, есть там писатели, которые нам нужны, или такие, которые в данный момент не совсем необходимы» (V — ф. 597, оп. 3, д. 17, л. 31).

Здесь все названо своими словами: задача цензурных органов заключалась в искусной дозировке текстов, в ограничительной тиражной политике, с тем, чтобы не допустить массового распространения «сомнительных» произведений, сделав их достоянием исключительно академической науки. Да и то не всегда: как показала дальнейшая эдиционная и текстологическая практика, ряд произведений русских классиков не входил даже в полные академические собрания сочинений, в особенности Ф. М. Достоевского (даже в 70-е годы с огромнейшим трудом удалось включить в такое издание «Дневник писателя» Достоевского, из 22-томного собрания сочинений Л. Н. Толстого была исключена статья «Не могу молчать» и ряд других произведений; лишь в последние годы издали, наконец, «антинигилистические» романы Н. С. Лескова «На ножах» и «Некуда» и т. д.). Уже в 20-е годы, как картофель при Екатерине, стали усиленно насаждать третьестепенных писателей 60—70-х годов, «боровшихся за достижения жизни», и «революционных демократов» (это же относится и к литературной критике той же эпохи — наследию Чернышевского, Добролюбова, Писарева в противоположность наследию «критиков-эстетов»).

Систематически преследовались цензурой книги о творчестве Достоевского, в которых говорилось о его религиозном мировоззрении. Запрещена была, в частности, рукопись Истомина «Начала и концы Достоевского», предположенная к выпуску издательством «Задруга» в 1923 г. В «Секретном бюллетене Главлита», куда, в силу его важности и «принципиальности» попал отзыв о рукописи, говорилось: «Автор данной рукописи ставит себе задачу выяснить читателю (так!), насколько творчество Достоевского связано с его религиозными переживаниями и настроениями, чем было вызвано появление на свет того или иного произведения. Автор характеризует Достоевского как чистого мистика, и сам проявляет определенное мистическое миросозерцание. Восторгается Истомин также и христианскими взглядами Достоевского, сокрушаясь, что «отвратительная маска греха стянула божественный лик человека. Вообще только в религии может открыться значение человеческой личности. Счастье человека нельзя строить на отвлеченных теориях, построенных на разуме и науке, потому что они блекнут и вянут перед истинным «реализмом» евангелья». К печати книга не допущена, как глубоко мистическая» (I — ф. 31, оп. 2, д. 13, л. 104).

Сам Луначарский, во многих случаях защищавший и отстаивавший классику от слишком ретивых ниспровергателей, в отношении Достоевского также призывал к «осторожности». Во «Вступительном слове на вечере, посвященном Достоевскому» в 1929 г. он, причислив писателя к «величайшим» деятелям русской и мировой литературы в начале своей речи, закончил все же ее таким предупреждением: «Но… здесь нужна осторожность… Достоевский должен даваться всегда с определенной комментирующей критикой… Достоевский должен даваться в рамках, в чрезвычайно твердых рамках, действительно объективной, но в то же время выдержанной революционной критики, — это не подлежит сомнению»⁴.

Уже уволенный от должности наркома в это время, Луначарский все-таки продолжал, оставаться правоверным марксистским критиком. Но иногда цензурный произвол выводил его из себя, что случалось, как уже говорилось выше, и ранее. На сей раз он коснулся его лично, а в еще большей степени — А. П. Чехова, которого юн высоко чтил. Об этом свидетельствует раздраженное письмо отставленного наркома своему бывшему подчиненному— начальнику Главлита Лебедеву-Полянскому, с которым ранее ему приходилось сталкиваться. Датировано оно 10 ноября 1929 г. и стоит привести его полностью, учитывая то, что оно до сих пор не опубликовано: