Но мемуарам Булгарина о Грибоедове долго не везло. Примечательно, что ровно через 50 лет после указанного инцидента, в 1979 г., когда отмечалось 150-летие со дня смерти Грибоедова, история повторилась с буквальной точностью. Подготовленный моим добрым знакомым, крупным литературоведом, сотрудником Пушкинского Дома С. А. Фомичевым сборник «Грибоедов в воспоминаниях-современников», подвергся в самую последнюю минуту, уже в верстке, цензурным нападкам, и все из-за того же злополучного Фаддея Булгарина, воспоминания которого вполне закономерно открывали том. Цензоры и редакторы мгновенно отреагировали на появившуюся в журнале «Коммунист» заметку В. Гакова и Н. Михайловской «Осторожно с историей» (1979, № 8, с. 126–128). Сыр-бор загорелей из-за статьи В. Мещерякова в журнале «Молодая гвардия» (1979, № 3) «Осторожно с фантастикой», в которой он выступил с резкой критикой фантастического-рассказа Д. Биленкина «Проба личности». В нем школьники будущего «вызывают из прошлого» Булгарина, устраивают над ним суд — нечто вроде «литературного суда», модного в 20-е годы. В. Мещеряков посчитал этот рассказ «этически несостоятельным», а школьников будущего— чуть ли не садистами: «Ведь существовал и другой Булгарин, «настолько близкий Грибоедову, что автор «Горя от ума» именно ему завещал рукопись комедии». Авторы «Коммуниста», естественно, посчитали это вредной попыткой «реабилитации» Булгарина, закончив свою заметку фразой, звучащей как приговор трибунала: «Приговор, который вынесла Булгарину и ему подобным история, однозначен и обжалованию не подлежит».
Понятно, что составителю приказано было «Булгарина убрать», что и было сделано: сборник воспоминаний, вышедший в 1980 г. в издательстве «Художественная литература», был лишен его мемуаров «Воспоминания о незабвенном А. С. Грибоедове» и «Как люди дружатся» (мне удалось познакомиться с версткой первого варианта, хранящейся в личном архиве составителя). Но он же хитроумно обошел цензуру, в изобилии рассыпав фрагменты из булгаринских мемуаров в комментариях к сборнику: на это согласились — главное, чтобы имя Булгарина не фигурировало в оглавлении. История, как мы видим, повторяется…
Еще более жестким было отношение к русской классике со стороны так называемой «библиотечной» цензуры, осуществляемой Главполитпросветом под руководством Н. К. Крупской. Кампания «по очистке библиотек от устаревшей и идеологически вредной литературы» проводилась систематически, начиная с 1923 г. Но еще ранее, в 1918 г., пролетарский поэт В. Князев в стихотворении «О красных библиотеках» объявил классиков ненужными новому строю и очень опасными. «Несчастный паренек», начитавшийся классиков, может «пропасть», «не могу понять я, право, как можно классика давать в народ без объяснительного предисловья? — спрашивал он издателей и библиотекарей. Луначарский, в журнале которого «Народное просвещение» стихотворение было напечатано «в дискуссионном порядке», резко выступил там; же против такого «анархического, мальчишеского, совершенно несвойственного марксисту и ленинцу подхода к русскому классическому наследию10. В 1923–1924 гг. в политпросветовских изданиях, в журнале «Красный библиотекарь» особенно, прошла целая волна дискуссий на тему «очистки библиотек», причем многие авторы склонялись к мысли, что «агенты старой культуры умело использовали беллетристику как форму обработки умов в определенном направлении», а посему в библиотеках должны остаться немногие «старые писатели». В массовых библиотеках не нужны Гомер, Данте, Гете, не нужны полные собрания сочинений Пушкина, Тургенева, Толстого, Достоевского, Лескова: достаточно представить их лишь небольшими, «тщательно подобранными» и снабженными «марксистскими предисловиями» сборниками «избранного».
В 1923 г. вышло «Инструктивное письмо Главполитпросвета о пересмотре книжного состава массовых библиотек», подписанное Н. К. Крупской. В нем с горечью отмечалось, что «библиотеки наиболее устойчивы» при ликвидации разных «старорежимных» учреждений, а поэтому их надо «очищать» от контрреволюционной и вредной литературы». Позднее такие волны «чистки» проходили еще дважды — в 1926 и 1930 гг. Рекомендовалось оставлять только книги, напечатанные по новой орфографии, в результате чего огромнейшее количество дореволюционной классики подверглось массовому уничтожению. По инструкции 1930 г. «из дореволюционной литературы подлежали изъятию произведения, не представляющие художественной или социальной ценности, а особенно те, которые, не имея крупного литературного значения, проникнуты реакционными тенденциями, религиозным, суеверным настроением»…
В рассылаемых на места циркулярных списках на изъятие фигурировали имена Н. С. Лескова, И. А. Бунина, Леонида Андреева и других крупнейших писателей XIX — начала XX вв. Даже изданные в советское время собрания сочинений русских классиков изымались из массовых библиотек, особенно настойчиво — Достоевский, опять-таки из-за «Бесов». Журнал «Книга и профсоюзы» (1927, № 3) приказал изъять из профсоюзных библиотек 7-й том «гизовского» издания, поскольку этот роман «полон бредового мистицизма и упадничества… материалом послужило для него известное дело большого революционера Нечаева, перед изумительной революционной энергией которого преклонялись революционеры-террористы Желябов и Перовская». Здесь же рекомендовалось изъять из библиотек даже «Обрыв» Гончарова, «не имеющий ничего общего с нашей рабоче-крестьянской читательской массой… Для нас «Обрыв» имеет лишь историческое значение лишь косвенно — потому, что действие происходит на родине Ленина».
Терроризированные политпросветовскими инструкциями и циркулярами, запуганные и окончательно запутавшиеся библиотекари бросились на всякий случай очищать библиотеки вообще от всех дореволюционных авторов. Да и как же им было поступать, если в них прямо указывалась, что в рабочих библиотеках достаточно иметь «из стихотворений — избранное Пушкина, Кольцова, Некрасова, Демьяна Бедного, и довольно: остальных старых и новых, дворянских и буржуазных поэтов достаточно иметь в тех выборках, какие дают хрестоматии и «чтецы-декламаторы».
Огромный вред библиотечным фондам нанесла местная инициатива: приходилось порой даже одергивать сверху чересчур ретивых библиотечных цензоров: отметим, что в комиссию по очистке, так называемую «тройку», входили, помимо работников наробраза, представители Главлита и ГПУ. Вот колоритная сценка, описанная в заметке «Изъятие», помещенная в 1928 г. в журнале «Красный библиотекарь» (№ 7, с. 65). Действие происходит в Холмогорской библиотеке. «У вас изъятие проводилось? — спрашивает автор заметки библиотекаря. — Как же, я сама кое-что изъяла, потом из политпросвета (из Архангельска) приезжал молодой человек, окончивший совпартшколу, велел изъять еще много книг. Между прочим, велено было изъять: Лескова— всего, Льва Толстого — всего (даже «Войну и мир» — неужели так надо?). — На основании чего проводилось изъятие, никто не мог сказать. — Я все-таки «Войну и мир» выдаю иногда, — признается мне библиотекарша, — у нас, знаете, очень мало беллетристики, а спрос на нее большой. При таких условиях ведь можно «Войну и мир» выдавать? Как вы думате?».
Эта пронзительная и горькая фраза как нельзя более свидетельствует о начавшемся «геноциде» непреходящих ценностей, созданных русской культурой, имевший трагические последствия в будущем, подорвав нравственные и духовные основы целых поколений людей, строивших «светдое будущее».