Строжайшему контролю цензуры и тайных политических органов подвергались любые эстрадные выступления, реплики и экспромты конферансье, репризы, куплеты и т. п. В «подозрительных» и «сомнительных» случаях, как можно понять из ряда документов, на такие выступления посылался специальный осведомитель ГПУ. Крайне показателен в этом смысле такой документ:

«Начальнику Политконтроля Петроградского ГПУ — сотрудника для поручений Кузнецова М. К.

Довожу, что 7.XII с. г. (1923-го. — А. Б.) выступавшая в качестве конферансье в Свободном театре Марадулина М. С. между прочим позволила себе следующее: объявляя очередной номер программы («Танго улицы»), для пояснения упоминает, что этот номер «обыкновенно исполняется» на углу 25-го Октября и 3-го июля (угол Невского и Садовой. — А. Б.), но из-за плохой погоды перенесен в Свободный театр, и далее, перед, выходом Дулькевич, исполнявшей детские песенки„объявляет публике, настойчиво требовавшей спеть Дулькевич романс «Все, что было» (видимо, имеется в виду популярный шлягер 20-х годов, получивший известность благодаря Петру Лещенко, «Все, что было, все, что мило, все давным-давно уплыло…» — А. Б.), что много найдется народу, вспоминающих о том, что все было… и с удовольствием желающих бы очутиться в тех же условиях, в каких вся эта публика так хорошо себя чувствовала и откуда Октябрьская революция метлой вымела их из насиженных мест.

Доводя до сведения вышеизложенное, прошу о соответствующей мере воздействия ввиду временного воспрещения выступления в качестве конферансье. 8 декабря 1923 г. Кузнецов (подпись)» (I — ф. 31,оп.2, д. 11, л. 6. — Стиль автора полностью сохранен).

Прямо по тексту этого доноса — размашистая начальственная резолюция красными чернилами: «Тов. Петров. Следовало бы одернуть названную Марадулину, дав ей недельки две отдыха» (подпись неразборчива). Означало ли это лишение права выступать артистке в качестве конферансье или под «отдыхом» подразумевалось заключение в тюрьме — трудно сказать… Кстати, она упомянута в дневнике Корнея Чуковского в записи от 1 января 1922 г. в качестве выступавшей на встрече Нового года в Доме Литераторов, смешно изображавшей «даму, стоящую в очереди кооператива Дома Литераторов, — внучку Пушкина по прямой линии от г-жи N»⁹.

В конце 20-х годов от конферансье, лекторов, вообще всех выступавших публично, уже требовалось представление текстов реприз, «экспромтов» (!), тезисов лекций, докладов и т. д. В делах Ленобллита хранятся сотни донесений местных (районных и окружных) уполномоченных о нарушениях программы концертов, «отсебятине», выступлениях артистов, лекторов с «левыми», как и стали позднее называть концертами, докладами и т. п., об «отлове» тех, кто не имел ни нужного в таких случаях разрешения, ни предварительно проверенных текстов.

Понятно, что и «важнейшее из искусств» — кино — буквально с первых же шагов Главреперткома стало подвергаться жесточайшей цензуре, о чем также свидетельствуют десятки документов¹⁰. «Здание» тотальной превентивной цензуры строилось последовательно и целеустремленно: ни один «кирпичик» литературы, искусства, вообще культуры и интеллектуальной жизни не должен был выпасть из системы контроля и беззастенчивого принуждения.

Упоминавшийся выше О. Литовский пишет, что «советская литературно-театральная цензура как бы являлась продолжением критики того или иного произведения». Вот это верно… Рапповские и другие ортодоксальные марксистские критики наперегонки стремились проявить собственную революционную бдительность и идейную чистоту, соревнуясь с цензурными органами и часто превосходя их по этой части. Известно, с каким рвением и даже остервенением набросилась критика тога времени на «булгаковщину», да и сам нарком просвещения, проявлявший, как мы видели, некоторый либерализм и даже ссорившийся с подчиненным ему главным цензором страны, приложил к этому руку. Говоря о «Днях Турбиных», он писал 8 октября 1926 г. в «Известиях»: «…Недостатки булгаковской пьесы вытекают из глубокого мещанства, их автора. Отсюда идут и политические ошибки. Он сам является политическим недотепой..»

Сам М. А. Булгаков в знаменитом «Письме Правительству СССР» в 1930 г. дал исчерпывающую характеристику зловещему учреждению, нависшему над искусством. Вот она:

«…Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать. И я заявляю, что пресса СССР совершенно права… Я не берусь судить, насколько моя пьеса («Багровый остров». — А. Б.) остроумна, но сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее…»

Вещие слова… Они полностью относятся не только к драматургическому, но и вообще к любому литературному творчеству.

Цензурной судьбе писателей 20-х годов и посвящена третья, заключительная часть нашей книги.