Почти в конце села стоит домик Ульяны Фёдоровны Ригачиной. До сих пор многие в Злынке не могут привыкнуть к этой нездешней фамилии, хотя о её Миколе знают все — от школьника до старого колхозника.
— Ульяна Фёдоровна, я приехал из Карелии. Приехал, чтобы Вы рассказали о нашем земляке, о Вашем муже — Герое Советского Союза Николае Ивановиче Ригачине…
Много испытаний выпало на долю этой женщины. Горе и тяжкая работа оставили на ней свою печать. Враз после гибели Николая её пригнуло к земле, а была, соседи сказывали, стройная, гибкая, красивая.
Почерневшие, плохо слушающиеся руки медленно убирают с морщинистых щёк слезу. Выслушав с достоинством приветы из далёкого Заонежья от сестры Николая Натальи и брата Якова, от матери его Натальи Андреевны и немного успокоившись, она начинает рассказ.
— В сентябре 41-го Николай бежал из плена. Не один он такой был, многие оседали по сёлам, люди наши их к себе брали, говорили, мол, родня. Не знаю, как Коля добрёл до Злынки. Как тень был, еле ноги держали. Заросший, босой. Ноги в ранах, кашель злой донимает поминутно.
Зима пришла. Кое-какую одежонку Коле справили, да всё ж ватничек-то лёгкий; когда на дворе дровца колет или ещё что по хозяйству делает, продувает насквозь.
— Ничего, Уля, я парень северный, закалённый.
Северный… Шьёт, бывало, сапоги около окошка и вдруг будто окаменеет. Минуту молчит, полчаса — Карелию, значит, вспоминает.
— Коля, ну не тужи, поедем мы ещё в твою Карелию…
Головой встряхнёт (волосы красивые такие были) и песню незнакомую запоёт на русском языке. Всё партизан искал. Ушли как-то с товарищем, неделю пропадали. А партизан у нас тут не много было — степь кругом, где схоронишься?
Добрый был. Смеялся красиво, так, как Фрося, дочка наша. Отца никогда не видела, а передалось…
Ефросинье Николаевне двадцать один год. Вышла замуж, живёт недалеко от матери, то и дело забегает проведать. Муж Фроси высокий, статный, чернобровый, один из лучших трактористов колхоза. Сама Фрося была звеньевой в свекловодческой бригаде, но когда родилась у них дочка Танечка, попросила освободить её — у звеньевой столько дел… Танечке два года. Она бегает по чистым, толстым половикам, наряжает кукол, рисует угольком на выбеленной стене круги, похожие на солнце, конечно, когда мама этого не видит…
Стремителен бег времени. Ригачину в Ключборке было двадцать шесть лет, а теперь у него уже есть внучка. Вечный, неумолимый поток жизни.
— Расскажите про родину папы, — просит Фрося тихим голосом.
Она слушает. Глаза её, большие и серые, широко открыты — она видит нашу зелёную Карелию, озёрное Заонежье.
В Злынке немало добротных кирпичных домов, да и строится не меньше. Вот и Иван Сергеевич Ярыш, заведующий животноводческой фермой, недавно справил новоселье. Дом большой, четырёхкомнатный, кирпичный. Ещё, правда, не всё доделано, и хозяина я застал с пилой в руках среди груды досок.
— С Миколаем мы были большими приятелями. Я бежал из лагеря, пришёл в Злынку и скрывался от полицаев. У него тоже так вышло. Попросили Миколая как-то в нашу хату обувку починить. Жил он у нас неделю — так и познакомились. Спали вдвоём на сеновале, всю ночь, бывало, проговорим о нашей горькой судьбинушке. Что делать, куда идти, ведь нельзя же сидеть без дела? Он всё твердил поначалу, что станет пробиваться в свою Карелию. Мне первому признался, что его настоящая фамилия Ригачин, а не Олейников, как все его у нас в селе звали. А потом нас забрали, вместе с другими военнопленными под конвоем повели в Кировоград. И всё же нам удалось бежать. Скрывались по сёлам. Но куда денешься — пришли обратно в Злынку и с тех пор уже жили скрытно, прятались, где могли — в ямах, в погребах, в сараях, уходили в степь.
Наконец настал долгожданный день — родная Красная Армия освободила нас, а через неделю мы уже были зачислены в 287-й полк.
— Всё простили, родные, никто не попрекнул, — сказал мне Миколай, когда мы вечером подгоняли новенькую форму, — теперь дело за нами, Ваня, доказать нам надо на поле боя…
Первый бой наш был под Яссами, ну, тут немцы бежали так, что мы еле успевали догонять их. В начале августа 1944 года мы форсировали Вислу, здесь уже было труднее. Я стал пулемётчиком, Миколай ушёл в батальонную разведку. Вскоре встретились мы с ним в боевом охранении под селом Босовицы. Помню, наши тогда от своих оторвались и ушли вперёд километров за семьдесят. Немцы пронюхали про такое дело, и нам пришлось нелегко. Вечером мы подбили три бронетранспортёра, окружили их, перебили всех фашистов. А наутро приняли бой с большим танковым десантом. Вот за эти два дня я узнал Ригачина по-настоящему. Ловкий, быстрый, сосредоточенный, осторожный. Стрелял лихо, я сам видел, как он трёх немцев скосил, а они далековато были, и суматоха вокруг сильная…
Как-то приходит он ко мне на передовую. Прыгнул в окоп.
— Комбат приказал взять «языка». Так я буду у тебя, Ваня, целые сутки местность изучать. А на следующую ночь к немцам пойдём «в гости». Когда будем возвращаться, ты нас прикрой своим «максимкой».
Миколай уже тогда командовал отделением разведчиков, хотя по званию был рядовым.
На следующую ночь они ушли и взяли разговорчивого фрица. Встретились мы с Миколаем около кухни. Радостный, фляжку достал, выпили за победу.
— Дельный «язык» оказался. К награде меня представили, к ордену Красной Звезды.
Нас из Злынки в 287-м полку было больше десяти ребят, все с одной судьбой — военнопленные. Дрались мы неплохо, как совесть велела, говорю это теперь, через двадцать лет. Нет, не стыдно нам ни перед детьми, ни перед внуками. Орденами наградили Захара Подойника, Ивана Олешкова, Григория Колесникова, меня. Погибли в боях за освобождение Польши Иван Выхристюк и Николай Ригачин.
…На том же конце Злынки, где стоит домик Ульяны, живёт плотник Григорий Никифорович Колесников, седой, с карими живыми глазами. Рассказ волнует его самого, и он не замечает, как слеза медленно сползает по щеке.
— Были мы с Николаем в одном разведвзводе. Я командир отделения, и он тоже. В Злынке мы почти не знали друг друга, а на фронте, можно сказать, братьями стали, зачастую вместе к немцам ходили.
Хорошо помню, как наш полк стремительно подошёл к Ключборку. Было ещё темно, но уже чувствовалось: вот-вот начнёт светать. Я и Ригачин получили приказ — разведать окраины города. И наши два отделения быстро пошли вперёд. Увидели лагерные побеленные бараки, но они были пустые. Подошли к домам, стали наблюдать. Тишина, видимость неважная, а тут ещё туман пополз. Вышли на первую улицу — никого. По левую руку стоял высокий домина, кажется, двухэтажный. Мы полезли с Николаем на крышу по пожарной лестнице, хлопцы наши внизу остались.
Рассветало, ветерок подул, туман согнал. Влезли мы на крышу, стали глядеть в бинокль и видим: в центре города копошатся немцы, снуют машины с пушками на прицепе. Всюду завалы, баррикады на перекрёстках. Долго на крыше не засиживались, надо было спешить.
Когда бежали назад, столкнулись лоб в лоб с немецкими пулемётчиками. Взяли их легко, и к своим.
Скоро началась артподготовка, мы пошли на штурм города. С первых же шагов завязались уличные бои. Драться приходилось за каждый дом, а дома там крепкие, кирпичные, прямо крепости настоящие.
Николаю везло и тут — немцы так и лезли на мушку его автомата. Действовал он здорово, только диски успевал доставать из вещмешка. А немцы нам попались злющие — в основном эсэсовцы — и жизнь свою поганую стремились отдать подороже. Я не считал, конечно, но мне так кажется, что больше десятка фрицев нашли себе смерть от пуль Николая, меткого его автомата.
Бой не утихал. Коля в распахнутом ватнике, ворот гимнастёрки расстёгнут — распарился, что-то всё мне кричал, а что — разве услышишь…
Четыре дома мы с ним «обработали». Выскочили на улицу, пули роем летят. У стен домов наши жмутся. Подбежали к комбату капитану Чёрному.
— Пулемёт бьёт, и ничего нельзя сделать!
И вот тут Коля сказал. Слова его я запомнил навсегда.
— Разрешите, я попробую.
Я не видел, как он полз, как пробрался к тому пулемёту — мы начали штурмовать соседний дом. Там мы задержались долго. Когда выскочили из дома, слышим, «ура» впереди кричат, стрельба перенеслась уже к центру города. Выбежали мы на площадь, а за ней снова такие же двухэтажные дома из красного кирпича. В них тоже фашисты засели, но эти сопротивлялись уже не так, скисли, одним словом. Мы полностью взяли верх. Вот там кто-то и сказал мне, что Николай убит. А как он погиб, на какую высоту свою взошёл — это я узнал поздним вечером…
…Мы долго молчим и курим. Григорий Никифорович рассматривает фотографии, которые мне недавно прислали из Ключборка.
— Да, вот она, эта улица. Вот и дома эти, похожие друг на друга. А вот это и есть тот самый дом. Смотри ты, даже подвальные оконца так и остались. А это что?
Руки колхозного плотника дрожат ещё сильнее.
— Это Вам памятник, Григорий Никифорович, на той самой площади. Вам и всем тем, кто освобождал город. Там написано: «Советским воинам-освободителям от благодарных поляков».
— Нет, это памятник нашему Николаю, — шепчет Колесников.
Недалеко от дома с амбразурами, в скверике, стоит памятник советским воинам — освободителям Ключборка.
…Откуда у меня эти фотографии, как я их получил? Дело было так.
Я написал о Ригачине знакомым коллегам-журналистам в Варшаву, они связали меня с газетой «Трибуна Опольска» (город Ключборк входит в Опольское воеводство), и вскоре в газете появился мой очерк «Герой из Заонежья». В знак благодарности редактор вместе с газетой прислал мне несколько фотографий Ключборка.
Летом 1966 года я проводил свой отпуск в международном Доме творчества журналистов на Балатоне в Венгрии. Там было много интересных людей, но я подружился с моим соседом по обеденному столу поляком Каролем Олендером, телевизионным журналистом. Как только я сказал, что живу в Карелии и работаю на Петрозаводской студии телевидения, он тут же закричал: