Уже три часа сидела за рулем Ольга Борисовна Калиновская. Лишь один раз она остановила «Запорожец» у сосновой рощи, чтобы распрямить задеревенелую спину, подышать чистым воздухом — в машине она боялась сквозняков и только чуть-чуть опускала левое стекло. Роща была неподалеку от дымного, краснотрубого городка, служила, по-видимому, зоной отдыха, и Ольга Борисовна, побродив среди мятой травы, сломленных деревцов, битого стекла, ржавых банок и черных кострищ, влезла в машину и с еще большей скоростью понеслась по новенькому бетону шоссе.
Машина жестко постукивала, отсчитывая бетонные плиты, как вагон стыки рельсов, остро свистела ветром, вымахивала на увалы, будто желая взлететь к низким белым облакам, и вдруг падала, замирая мотором, в глубокие, густо-зеленые низины с бетонными ограждениями мостов; перехватывало дыхание, сердце подкатывалось к горлу от жутковатого падения, почти полной невесомости.
Ольга Борисовна ехала из Рязанской области, где гостила у младшей сестры в деревне. Гостила долго, больше месяца, собиралась прожить до сентября, но сегодня утром, проснувшись в своей боковой комнатке, названной семейством сестры «Олиной», она с необычным весельем выкрикнула:
— Ната! Наточка!
Быстро вошла, почти вбежала Наталья, очень полная (даже для своих сорока пяти лет), румянощекая, говорливая, по-деревенски никогда не унывающая, хозяйка большого дома, жена главного инженера совхоза, завуч местной средней школы; когда-то она окончила тот же педагогический институт, что и Ольга Борисовна, но уже после войны, послали ее отрабатывать три года в рязанскую деревню, здесь веселая Наталья вскоре вышла замуж, раз за разом нарожала четверых детей (старшая дочь недавно сделала ее счастливой бабушкой), укоренилась навсегда и о родном их городе Подольске нечасто вспоминала, а навещала и того реже: работа, домашнее хозяйство, муж, дети — тут о себе-то подумать минуты не выберешь, но сестрице она радовалась, как единственной памяти о детстве, родителях, каждое лето звала ее в гости, и если приезжала Оля, устраивала ей встречу «по высшему разряду» (так шутя называл эти застолья главный инженер), а потом все дни поила молоком «цельным», кормила мясом птичьим «живым» (магазинных кур она называла «синтетическими»), ужасалась, какая Оля худющая, измученная, и была, чувствовала себя не младшей сестрой — мамой неустанно заботливой: жалела, оплакивала Олину одинокую, неудавшуюся жизнь… И сейчас, Вбежав на шумный Олин зов, она испуганно уставилась на нее, озирая все сразу, беспокоясь, не заболела ли, не разбудил ли ее кто раньше времени.
— Натка! — крикнула Ольга Борисовна, обхватывая потную шею сестры. — Мне такой сон приснился! Такой сон!.. Я немедленно еду!
— Да ты што, девка? Никуда я тебя не пущу! — Потрясенная Наталья заговорила совсем как ее соседки-крестьянки. — И не думай! Обещала до осени пожить, фруктов покушать. Ай кто испугал, обидел?
— Нет же! Сон, говорю. Меня позвали…
— Кто это?
— Он. Один человек.
Наталья лишь покачала болезненно головой, зная, что расспрашивать, отговаривать старшую сестру совершенно бесполезно: промолчит, упрется еще больше; можно и разругаться, а они так редко видятся; и ушла, взмахивая руками, постанывая, готовить завтрак.
Стол накрыли в саду, под яблонями, и когда Ольга Борисовна, облаченная в спортивный костюм, с ключами от машины на пальце выбежала из своей комнаты, ее встретили громко, хлопаньем ладошей; племянницы любили свою тетю Олечку, такую модную и шикарную, привозившую им что-нибудь импортное; племянники, несколько стеснявшиеся ее ранее, теперь, увидев, как тетушка лихо водит оранжевый «Запорожец», признали ее суперсовременной «старушкой», лезли в машину, и она учила их водить на чистом лугу за огородами. Даже хозяин, вечно замотанный совхозной работой, опечалился, узнав, что Ольга Борисовна уезжает: скучнее станет детям, не будут такими шумными вечерние застолья, когда собирались всем семейством, распивали бутылку вина, пели, рассказывали смешные истории; он пошутил, что Ольга Борисовна не имеет права, заранее не предупредив, уехать, существуют строгие законы — заявление подается за две недели до увольнения.
— Нет, я отпрашиваюсь по уважительной причине, — сказала она. — Скоро вернусь и доработаю. У меня же свои колеса. Круглые, хорошо катятся!
Колеса катились отлично, хоть и были всего-навсего колесиками кургузого «Запорожца». Ольга Борисовна понимала, что «Жигули», «Волги», заграничные авто катятся мягче, быстрее, уютнее в их салонах, но ей пока вполне хватало своей скорости, своего жестковатого комфорта; к тому же проще, понятнее мотор у «Запорожца», на воздушном охлаждении — не надо заботиться о воде для радиатора; а что гудит громко, трясет — не велика беда, она уже привыкла, приспособилась, почти не слышит мотора, не ощущает тряски. Главное же, самое главное — сама управляет машиной. О, это такое наслаждение! Минутами забываешь, что ты сидишь в железной коробке — мчишься, летишь свободно над серой полосой бетонки, и по сторонам возникая и исчезая, слепят желтизной пшеничные поля, вырастают под облака зеленые рощи и снова рушатся на землю позади; деревни, малые города, стушеванные движением, толпясь вдруг ожившими домами, проносятся мимо и забываются как приснившиеся в далеком прошлом… Скорость увлекает, словно всасывает в себя… Вон впереди «Волга», тяжело груженная, кто-то хозяйственный «ограбил» родную деревню, можно обогнать, хоть и «Волга», чуть только прибавить газу… «Запорожец» поравнялся, полминуты как бы стоял на месте и легонько пошел, пошел, гудя мотором, а вот уже в зеркале видны фары, ветровое стекло «Волги» и красная физиономия возмутившегося водителя… Наступает блаженное, никогда никем не испытанное (кроме шоферов, да и то не каждым) состояние: время, машина, ты сам сливаешься в нечто единое, цельное, в некий гудящий сгусток, почти лишенный разума, привычных ощущений, имя которому — скорость. Скорость ради скорости! Скорость, равная неподвижности — высшее наслаждение!
Ольга Борисовна Калиновская, приехав гостить в деревню «на своих колесах», не давала застаиваться колесам. Если раньше она ходила в сосняки за грибами, помогала сестре огородничать и хозяйничать, то в этот раз только ездила, став истинной автотуристкой; побывала в Рязани, Касимове, на родине Есенина, а Скопин навещала каждое воскресенье, обожая колхозные базары. Но к вечеру старалась вернуться и, проезжая главной улицей деревни, непременно останавливалась около почты, заходила, спрашивала, нет ли чего-нибудь для нее. И сестру спрашивала о том же, прибавляя:
— Я жду, жду одной весточки.
Она ждала, и очень серьезно. Уезжая, приколола к двери своей квартиры бумажку с тремя словами: «Живу в деревне». Она думала, верила, что Макс Минусов придет навестить ее, увидит записку, поймет, как не хотелось ей уезжать из города, бросит открытку или даст телеграмму с такими приблизительно словами (ну, и слегка с юмором своим всегдашним): «Не распить ли нам чашечку кофе?..»
Да, расстались они тогда не совсем хорошо. Но ведь виновата во всем она, Ольга Борисовна, чуть ли не в любви объяснилась, а Макс никогда этого терпеть не мог: стыдился, злым делался… От вина все, лишнее выпила… Вскочил, ушел… Ну и что же? Пусть перекипит, успокоится, подумает. Он же умный человек. Он понял, понимал, понимает: она любит его. И всегда любила. Чего же ей стыдиться?.. Пусть они старые, пусть прошли годы, но ведь оба они — одинокие. Неприкаянные. И она, Ольга Борисовна, не винит его ни в чем — прожил жизнь как ему хотелось.
Сама тоже не была Пенелопой… А теперь почему бы не жить им вместе?.. Ей ничего от него не нужно, пусть только будет рядом, она не хочет знать, видеть его беспризорным. У него никогда не было хорошего здоровья, а она чувствует себя вполне сносно, даже бодро, и может пригодиться ее помощь… И то давнее, такое молодое и милое, осталось нетронутым, неприкосновенным в душе… Макс чуткий, умный, он все поймет, наверняка уже понял… Она приедет, увидит его, он улыбнется своей прежней, чуть усмешливой улыбкой…
«А если нет? — спросила себя Ольга Борисовна. — Если я ему ну совсем-совсем не нужна? Тогда, тогда не знаю… Тогда лучше ничего не знать… Но ведь он позвал меня. Пусть во сне. Бывают сны правдивыми. Есть и телепатия. Для женщин. При особых случаях…»
Она вспоминает сон, привидевшийся ей на рассвете, когда уже чувствуешь, что скоро проснешься, что комната полна тихим синим светом, но еще хочется подремать, понежиться, и видения возникают как бы ниоткуда, нисходят из пространства яснеющего, небесного, и все такое легкое, радующее, и ждешь, жаждешь чего-то, и боишься позвать и назвать словами, но чувствуешь, что оно рядом, надо еще сильнее захотеть, углубиться в сон и возникнет… И возник, явился Максимилиан Минусов, не слышно приблизился, склонился над нею, гривастый, громоздкий, заслонивший рассвет, иные видения, она потянулась к нему руками, а он выпрямился, но не сердито, и стал отдаляться, будто скользя по чему-то невидимому, глядя на нее чуть грустно, и оттуда, из дальней дали, где уже теряется все в дымке, мареве, сиянии иного света, он поманил ее рукой — поднял руку и приложил к своей груди… Еще не проснувшись, но чувствуя, что скоро проснется, и стараясь изо всех сил удержаться во сне, она крикнула: «Подожди! Я сейчас тебя догоню!» Крикнула, не услышала своего голоса и сразу проснулась… Проснулась и заполошно позвала сестру: ей казалось, думалось, что если она немедленно поедет, устремится за Максом, то догонит его.
Наталья обиделась, конечно, ходит теперь по двору, не зная, за какое дело приняться, сердится на детей; так тяжелы для нее отъезды Ольги Борисовны, особенно внезапные. Она давно уговаривает одинокую сестрицу бросить город, не давший ей счастья, переехать жить в деревню, где все свои, родные, и работу можно найти, если уж скучно станет — математический кружок вести, заведовать библиотекой в Доме культуры. Речка здесь чистая, сосновые грибные рощи, молоко «цельное», мясо «живое», воздух — дыши не надышишься. Сто лет проживешь и еще захочется. Ольга Борисовна в шутку обещала переехать, вот постареет, опротивеет ей город, будет доживать последние годы в деревенской благодати, да и грехи есть где замолить — церковь тут красивая, батюшка молодой, образованный. И почему бы не перебраться теперь поближе к природе?.. Она уговорит Макса, они купят домик, имеется такой, возле речки, с садиком, недалеко от сестры, продается второй год — хозяева переехали в Скопин. Побелить, покрасить, изгородь подновить — теремок будет; и веранду можно пристроить со временем, чаи самоварные распивать. Максу она обставит кабинет с настольной лампой, любимыми его книгами, тахтой для отдыха, ковриком на полу. Он будет писать свои сочинения в тишине, с открытым окошком в сад и наконец напишет хорошо, много…