Ещё на Кавказе «язвительные речи» Александра Раевского увлекали Пушкина ниспровержением привычных истин, презрением к авторитетам. Но и тогда и теперь в их отношениях не было ни близости, ни сердечности. Раевский не умел быть другом. Приятель, своеобразный «учитель», собеседник, но не друг.

Приятеля другого рода обрёл Пушкин в Туманском.

«Здесь Туманский. Он добрый малый, да иногда врёт — например, он пишет в Петербург письмо, где говорит между прочим обо мне: Пушкин открыл мне немедленно своё сердце и porte-feuille[20]… дело в том, что я прочёл ему отрывки из Бахчисарайского фонтана (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы её напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблён, и что роль Петрарки[21] мне не по нутру. Туманский принял это за сердечную доверенность…»

Василий Иванович Туманский приехал в Одессу из Петербурга служить у Воронцова.

Ровесник Пушкина, он был тоже поэтом, и поэтом не бесталанным, хотя Пушкин в это время его стихов не жаловал.

Потомок старинного дворянского украинского рода, Туманский провёл своё детство на Украине, юность — в Петербурге, куда приехал учиться. Продолжать образование он отправился в Париж. Там судьба его свела с Вильгельмом Кюхельбекером.

Кюхельбекер сидел без копейки денег. Вельможа Нарышкин, который взял его во Францию в качестве секретаря, отказал ему от места. Парижская полиция запретила лекции по русской литературе, которые он читал в столице Франции. Его новый друг Туманский помог ему, увёз с собой в Петербург.

В Петербурге молодого украинца за литературные успехи (стихи его печатались в журналах) приняли в Вольное общество любителей российской словесности. В нём состояли его друзья — Кюхельбекер, Рылеев и Александр Бестужев. «Человек горячих чувств и пылкого ума», Туманский внушал им симпатию.

К Пушкину он относился с благоговейным восторгом, называл его «соловьём», «Иисусом Христом нашей поэзии», то есть её спасителем, провозвестником нового. Прочитав в сатире недавнего приятеля Пушкина Родзянки почти что донос на него, горячо возмутился. «Неприлично и неблагодарно, — негодовал Туманский, — нападать на людей, находящихся уже в опале царской и, кроме того, любезных отечеству своими дарованиями и несчастиями. Я говорю о неудачном намёке, который находится в сатире на Александра Пушкина».

Уезжая в Одессу, Туманский с радостью взялся за поручение Рылеева и Бестужева уговорить Пушкина участвовать в их альманахе «Полярная звезда».

«Милый Туманский, — писал ему Рылеев, — вижу, что прелестными пьесами нашего парнасского чудотворца „Полярная звезда“ обязана тебе… Обними и поцелуй Пушкина. Прилагаю к нему письма от Пущина и Дельвига. Проси об ответе. Твой Рылеев».

Пушкин добродушно трунил над излишней восторженностью приятеля, над страстью к светскому времяпрепровождению, но при этом его любил.

Туманский был «добрый малый». И всё же… Как не хватало Пушкину лицейских друзей, «единственного друга» (единственного в своём роде) Петра Чаадаева. И как обрадовала весть, что Кюхельбекер пытается получить место учителя в одесском Ришельевском лицее.

Лицей… Проходя мимо Ришельевского лицея, Пушкин замедлял шаг и прислушивался к молодым голосам, доносившимся из-за каменной ограды.

Лицей… Это слово имело магическое свойство вызывать отрадные воспоминания.

Правда, здешний Лицей не похож был на царскосельский. Устройство его Ришелье поручил иезуиту аббату Николю, и тот стремился сделать Лицей во всём чуждым России. Лишь в последние годы появились здесь русские преподаватели, обучающие не на французском, а на русском языке. Здесь царила рутина. С российской словесностью знакомились лишь по казённой хрестоматии.

Но свежие веяния проникали и сюда. Несмотря на запреты, лицеисты уже знали стихи Пушкина, которые «читали, перечитывали, переписывали, затверживали на память». «Некоторые из его не напечатанных стихов ходили у нас по рукам в рукописи, как запрещённые», — вспоминал бывший лицеист.

Не раз бывало, что, проходя мимо Лицея, Пушкин видел, как поспешно распахивались окна, высовывались стриженые головы и раздавался крик: «Пушкин идёт!»

Его знали в городе. «Дамы наперерыв зазывали его в свои домы, чтобы посмотреть на такую диковинку, которую называли „русским поэтом“».

А русскому поэту было здесь ещё более одиноко, чем в Бессарабии, в Кишинёве. Он звал сюда Вяземского: «Что если б ты заехал к нам на Юг нынче весною? Мы бы провели лето в Крыму, куда собирается пропасть дельного народа, женщин и мужчин. Приезжай, ей-богу веселее здесь, чем у вас на Севере».

Он писал Александру Ивановичу Тургеневу: «Теперь мне было бы совершенно хорошо, если б не отсутствие кой-кого».

Пушкину не хватало петербургских друзей. Без друзей он не умел быть счастливым.