«У меня хандра»
То, что Пушкин рассказывал в строфах «Путешествия Онегина» о своей одесской жизни — купание в море, прогулки, обеды у Отона с лёгким вином и устрицами, итальянская опера, — было поэтической, праздничной её стороной. Но было в ней другое, далеко не столь радужное и вполне прозаическое, о чём он здесь умалчивал.
Осенью 1823 года Александр Иванович Тургенев писал Вяземскому: «Хоть Пушкину и веселее в Одессе, но жить труднее, ибо всё дорого, а квартиры и стола нет, как у Инзова».
Добрый, заботливый Инзов остался в Кишинёве. Новый одесский житель Пушкин был полностью предоставлен самому себе со всеми своими заботами и затруднениями. А забот хватало. Он получал всё то же жалование — семьсот рублей в год, а за один лишь номер в отеле Рено платил десять рублей в сутки. А всё остальное — обеды в ресторане, содержание Никиты, одежда, театр…
Только через несколько месяцев после приезда в Одессу Пушкин смог вернуть Инзову взятые у него взаймы триста шестьдесят рублей. «Посылаю вам, генерал, 360 рублей, которые я вам уже так давно должен; прошу принять мою искреннюю благодарность. Что касается извинений,— у меня не хватает смелости вам их принести. Мне стыдно и совестно, что до сих пор я не мог уплатить вам этот долг — я погибал от нищеты».
В одном из черновиков «Путешествия Онегина» вырвалось признание:
Я жил поэтом
Без дров зимой, без дрожек летом.
«Жить поэтом» по тогдашним понятиям значило жить беспечно и при этом бедствовать.
Гонорары за стихи платили весьма скудные, а то и вовсе не платили. Все известные поэты жили на доходы со своих поместий или на жалованье. Жить своим литературным трудом… Пушкин стремился к этому, но пока что, находясь далеко от столиц и передоверив другим издание своих сочинений, мог лишь мечтать об этом. Издателем «Кавказского пленника», как и «Руслана и Людмилы», был поэт Гнедич. И таковы были нравы эпохи, и никто не почёл зазорным, что за «Руслана и Людмилу» Пушкину достался гонорар полторы тысячи рублей, а Гнедичу за издание (так он рассчитал) — четыре тысячи. За «Кавказского пленника» Пушкин получил всего пятьсот рублей.
Денег из дому не присылали. В первом же письме из Одессы Пушкин просил брата: «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти; хоть я знаю закон божий и 4 первые правила — но служу и не по своей воле — и в отставку идти невозможно. — Всё и все меня обманывают — на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить — не хочу и полно — крайность может довести до крайности — мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хотя письма его очень любезны. Это напоминает мне Петербург — когда, больной, в осеннюю грязь или трескучие морозы я брал извозчика от Аничкова моста, он вечно бранился за 80 коп. (которые верно б ни ты, ни я не пожалели для слуги). Прощай, душа моя — у меня хандра — и это письмо не развеселило меня».
Для хандры имелись и другие основания, и притом немаловажные. Новости, приходившие в Одессу, не радовали. 1823 год был годом торжества реакционных сил в Европе.
Кто, волны, вас остановил,
Кто оковал ваш бег могучий,
Кто в пруд безмолвный и дремучий
Поток мятежный обратил?
Чей жезл волшебный поразил
Во мне надежду, скорбь и радость
И душу бурную и младость
Дремотой лени усыпил?
Взыграйте, ветры, взройте воды,
Разрушьте гибельный оплот —
Где ты, гроза — символ свободы?
Промчись поверх невольных вод.
Пушкин призывал революционную грозу. Но Священный союз европейских монархов во главе с Александром I душил революции, и весною 1823 года добрался и до Испании.
Ещё в 1822 году на Веронском конгрессе Священного союза было решено с помощью военной силы покончить со свободами в Испании. Осуществить это поручили Франции, где после разгрома Наполеона на престол был посажен король из свергнутой революцией династии Бурбонов — Людовик XVIII. 7 апреля 1823 года стотысячная французская армия под командованием герцога Ангулемского перешла границу и вторглась в Испанию для «освобождения короля, восстановления алтаря и престола». 23 мая пал Мадрид, и испанский парламент — кортесы, захватив в качестве заложника короля Фердинанда VII, укрылся в Кадиксе. 31 августа были взяты штурмом Таркадеро и Сен-Луи — форты, защищавшие Кадикс. 23 сентября французские военные корабли бомбардировали этот город. 1 октября по требованию герцога Ангулемского Фердинанд VII был освобождён и доставлен во французский лагерь. Священный союз французскими штыками покончил с испанской революцией.
«И что кортесы иль пожары?..»
Пушкин с волнением следил за событиями в Испании. Для него это случилось не где-то там за тридевять земель. Это пришла и его беда, она касалась его лично.
Какой надеждой была испанская революция, «испанский пример», заразивший чуть не всю Европу! Надеждой пожить в лучшем, изменившемся мире. И что же? Всё попрано, растерзано, раздавлено. Мракобесы торжествуют. Оголтелые попы внушают испанскому народу, что либералы — слуги дьявола. И народ им верит. Либералов хватают, вешают. Повешен выданный крестьянами председатель кортесов полковник Риего. Газеты уверяют, что испанский народ встречает французов как своих «освободителей».
Народ, народ, этот сфинкс, эта загадка… Как разгадать её? Какова его роль в неумолимом ходе истории? Кто он — серая безликая масса или… Там, в Испании, равнодушный к военной революции, он не защитил её. А если бы здесь, в России…
Разочарование, сомнения одолевали Пушкина. Неужто он прозрел, а то, былое — заблуждение
Моё беспечное незнанье
Лукавый демон возмутил,
И он моё существованье
С своим навек соединил.
Я стал взирать его глазами.
Мне жизни дался бедный клад,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад.
Взглянул на мир я взором ясным
И изумился в тишине;
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?
Чего, мечтатель молодой,
Ты в нём искал, к чему стремился,
Кого восторженной душой
Боготворить не устыдился?
И взор я бросил на людей,
Увидел их надменных, низких,
Жестоких ветренных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой,
Жестокой, суетной, холодной,
Смешон глас правды благородной,
Напрасен опыт вековой,
Вы правы, мудрые народы,
К чему свободы вольный клич!
Стадам не нужен дар свободы,
Их должно резать или стричь,
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
И что задевало ещё больнее, ещё больше мучило — недавно случившееся в Кишинёве. Кишинёвский разгром не шёл из головы. Владимира Раевского по-прежнему держали в Тираспольской крепости. Орлов тщетно требовал над собою формального суда. Его попросту оставили «состоять при армии», — то есть числиться в рядах её, пребывая в бездействии. Пушкин знал об этом от наезжавшего в Одессу Липранди. Младший брат Липранди был адъютантом Сабанеева.
Не имея веских доказательств виновности Раевского, Сабанеев всеми способами изыскивал их, не гнушаясь лжесвидетельствами. Он пытался запугать солдат, получить от них нужные ему показания, но солдаты, верные Раевскому, в один голос твердили, что ротный командир учил их (чего в действительности и не было) верой и правдой служить государю. Солдаты не поддавались, а среди юнкеров и офицеров нашлись подлецы, которые из страха и из корысти показывали всё, что требовалось Сабанееву.
Юнкеру Сущеву, видя его бедность, Раевский помогал деньгами, принял в дивизионную школу, избавил от строгого судебного приговора, и этот же Сущев теперь клеветал на него. Поистине нет меры человеческой подлости.
Сабанеев добивался своего, не стесняясь в средствах. На очной ставке, когда Раевский доказал поручику Венжиколуцкому всю нелепость его показаний, тот чуть не со слезами воскликнул:
— Ах, если бы вы знали, что со мною делали! Сущев ещё не к тому меня склонял. А корпусный командир говорил, что я пропаду, если не покажу.
Вскоре Пушкин на себе испытал, как умел действовать Сабанеев.