«Кишинёвский воевода»

Незадолго до отъезда Пушкина в Каменку Иван Никитич Инзов предложил ему переселиться из заезжего дома купца Наумова к себе, в большой двухэтажный наместнический дом на окраине Кишинёва.

Сам Инзов жил во втором этаже, предоставив первый своим подчинённым. В первом этаже получил две небольшие комнаты с окнами, забранными решёткой и выходящими в сад, Пушкин. Так он оказался под одной кровлею со своим снисходительным начальником, человеком необычной судьбы и высоких душевных качеств.

Происхождение Инзова было окутано тайной. Младенцем привезли его из столицы в Пензенскую губернию, в имение князей Трубецких, просили воспитать, объяснив, что сей младенец не простого звания, а побочный сын благородного лица. Мальчика нарекли Иваном, отчество дали как и у хозяина — Никитич. Фамилию придумали со значением — Инзов. Зовут, мол, иначе — Иной зов.

Воспитатель и наставник Инзова — князь Николай Никитич Трубецкой, просвещённый вельможа, масон, друг известного журналиста и «типографщика» Новикова — прививал своему питомцу любовь к наукам, мягкость нрава, человеколюбие. В чём и преуспел.

Не имеющему ни состояния, ни сильных покровителей юноше пришлось самому пробивать себе дорогу. Окончив образование, семнадцати лет вступил он в армию. Послужной его список был длинен и выразителен. Сражался под знамёнами Суворова и Кутузова, брал турецкую крепость Измаил, участвовал в беспримерном переходе русских войск через Альпы, отличился в 1812 году. Имел кроме русских орденов высший французский — Почётного легиона — за гуманное отношение к пленным французам.

Инзов был добр и скромен. Храбр неброской истинной храбростью, которая не терпит ни аффектации, ни выставления себя напоказ, ни жажды лавров и восхвалений. На вопрос своего биографа, что он делал при Аустерлице, отвечал: «Помню, что я старался делать моё дело, был безотлучно при Михаиле Илларионовиче[11] и заботился о том, чтобы его внимание не развлекалось мелочными делами по внутреннему управлению армией».

Хорошо знавший Инзова дипломат Стурдза говорил, что Иван Никитич «умел, но не любил воевать». Потому после окончания войны с Наполеоном Инзов принял скромную, но вполне отвечающую его наклонностям должность попечителя иностранных колонистов. О должности наместника он и не помышлял, но, получив её, исполнял со старанием.

Обжившись в Кишинёве, Инзов устроил свой дом в полном соответствии со своими вкусами и привычками — скромно и просто. Украшением его комнат служили несколько сабель на стене да книги. Он много читал, интересовался историей, ботаникой, сочинениями нравственными и мистическими, приоткрывающими для смертных тайны загробного мира. Единственной роскошью, которую себе позволил, была маленькая оранжерея, устроенная возле дома, и птичник. В оранжерее генерал проводил свободные часы. Птиц Инзов особенно любил, и по просторному двору важно разгуливали павлины, приручённые журавли, индейские петухи, суетились куры и утки всевозможных пород. У крыльца прикованный цепью за лапу злобно горбился бессарабский орёл.

Когда Инзов сам с балкона кормил своих птиц, привлечённые кормом шумно со всей округи во двор слетались голуби.

— Это мои янычары[12], — шутил Иван Никитич. — Главное лакомство янычаров тоже было пшено сарацинское.

Пушкин не случайно попал к Инзову. Два события — решение удалить из столицы беспокойного поэта и назначение Инзова наместником Бессарабии — совпали. И когда Карамзин просил Каподистрию помочь облегчить участь Пушкина, тому пришло на ум уговорить царя отправить юношу курьером с депешей, извещающей генерала о его новом назначении. Бессарабия находилась в ведении Каподистрии, и, посылая Пушкина к Инзову, статс-секретарь мог следить за его дальнейшей судьбой.

Каподистрия давно и хорошо знал Ивана Никитича. В 1812 году они часто встречались: один заведовал дипломатической канцелярией в армии Чичагова, другой в той же армии командовал дивизией. В перерывах между боями они играли в шахматы.

Зная Инзова, Каподистрия надеялся, что Иван Никитич найдёт путь к сердцу Пушкина. И не ошибся. Пожилой генерал и двадцатилетний поэт прекрасно поладили. Инзов особенно располагал к себе тем, что был добр со всеми. С простым народом. Со слугами. Однажды во время обеда слуга уронил блюдо с кушаньем. Видя это, Инзов не выказал ни малейшего недовольства. Он не только не рассердился, но даже принялся оправдывать провинившегося, заявил, что блюдо перегрелось и обожгло слуге руки. Такое подкупало.

К Пушкину Инзов был душевно расположен. Ему нравилось беседовать с умным, оригинально мыслящим молодым человеком, нравилось, что пустынные комнаты наместнического дома наполнились смехом, шутками, живыми рассказами. Инзов и сам любил пошутить, хотя некоторым его юмор казался недостаточно тонким — «площадным». Так, одному чиновнику-иностранцу, который жаловался на неудобства своего жилища — вокруг много воды, — Инзов заметил: «Ведь и Англия на острове».

Другому чиновнику, который тревожился, что в канцелярии попечителя останутся незанятые места, ибо некому служить, сказал: «Было бы болото, черти сами заведутся».

О Пушкине Инзов заботился деликатно и неназойливо. Видя бедственное положение молодого человека, не имеющего ни жалованья, ни других доходов, не получающего из дома ни копейки денег, предоставил ему кров и стол. В том же секретном письме Каподистрии счёл нужным напомнить, что Пушкин «в бытность его в столице… пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания, не имея пособий от родителя, при всём возможном от меня вспомоществовании терпит, однако же, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии. По сему уважению я долгом считаю покорнейше просить распоряжения вашего, милостивый государь, к назначению ему отпуска здесь того же жалования, какое он получал в С.-Петербурге».

После этого напоминания Пушкину стали выплачивать жалованье — те же семьсот рублей в год.

Пушкин умел быть благодарным. Он ценил доброту Ивана Никитича, а потому с необычной кротостью выслушивал необидные выговоры, добродушные поучения и, скрепя сердце, посмеиваясь, ходил вместе с ним в ближайшую церковь Благовещения.

Правда, в церкви Пушкин и Инзов вели себя по-разному. «Отправился в так называемую митрополию, — записал в своём дневнике сослуживец Пушкина Долгоруков. — …Застали ещё обедню и на отходе её слушали проповедь о блудном сыне, которую дюжий протопоп с напряжением всех сил, и душевных и телесных, по книге читал нам, между тем как Инзов внимал ей благоговейно, а Пушкин смеялся».

Инзов вёл деятельную жизнь и требовал того же от своих подчинённых. «Надо отдать полную справедливость особенной деятельности нашего кишинёвского воеводы, — писал об Инзове тот же Долгоруков. — Он встаёт рано и почти беспрерывно чем-нибудь занят. Если нет дел, то он в хорошую погоду ходит посмотреть на свой маленький огород, а в ненастную сидит дома и читает газеты или учёные записки. Без дела никто у него не бывает, и он сам для одного препровождения времени никуда не ездит».

Нашёл Инзов дело и Пушкину. Главным образом для того, чтобы иметь возможность доложить начальству: «Я занял его переводом на российский язык составленных по-французски молдавских законов, и тем, равно другими упражнениями по службе отнимаю способы к праздности».

Новый свод молдавских законов, составленных по-французски, переводили на русский язык. Какую-то часть работы выполнил Пушкин. Что же касается до других «упражнений по службе», ими он не был обременён. Инзов относился к нему особенно, не равнял с прочими чиновниками. Это замечали. «Старик его ласкает, и я уверен даже, что предпочитает его многим другим», — не без досады и зависти отметил Долгоруков. И записал ещё такое: «За столом у наместника Пушкин… вдруг отпустил нам следующий силлогизм: „Прежде народы восставали один против другого, теперь король Неаполитанский воюет с народом, Прусский воюет с народом, Гишпанский — тоже; нетрудно расчесть, чья сторона возьмёт верх“. Глубокое молчание после этих слов. Оно продолжалось несколько минут, и Инзов перервал его, повернув разговор на другие предметы».

Властям же Инзов сообщал, что Пушкин в разговорах с ним «обнаруживает иногда пиитические мысли».