«Это не исправляет дела»

На следующее утро Пушкина вызвали к петербургскому генерал-губернатору графу Милорадовичу.

Пушкин понял, что правительство, которое он так дерзко обличал, не дремало, а лишь притворялось спящим. Теперь оно обратило к нему свой недремлющий взор. Что ждёт его? Он жаждал явной кары как восстановления чести. Но если действительно Сибирь… Не слишком ли высока цена, чтобы оправдать себя в мнении общества? А что может быть Сибирь, он не сомневался. Он знал историю. Российские монархи не церемонятся с неугодными писателями. Если бы не смена царствования, Новиков погиб бы в каземате, Радищев в Сибири, куда их загнала «просвещённая» Екатерина.

Очутиться в Сибири и ждать смены царей… Перспектива неутешительная. Александр I не стар, и могут пройти десятилетия, пока он наконец отправится к праотцам.

Но как поступить? Пожалуй, прежде чем идти к генерал-губернатору, следует посоветоваться с его адъютантом.

Адъютантом Милорадовича был полковник Фёдор Николаевич Глинка. Тот самый поэт Фёдор Глинка, который бывал вместе с Пушкиным в зале с зелёной лампой у Всеволожского.

Глинка тоже жил в Коломне, на Театральной площади в доме Анненковой. Пушкин заходил к нему на литературные вечера.

Да, именно Глинка мог дать полезный совет. Он был умён и добр, от души расположен к Пушкину. И была ещё причина, которой Пушкин не знал. Состоя в Союзе Благоденствия, Глинка играл не последнюю роль в том опасном поединке, который вели с правительством члены Тайного общества. Глаза и уши губернатора, его чиновник по особым поручениям, Глинка по своей должности надзирал за состоянием умов, собирал городские слухи. А как член Тайного общества, представлял эти слухи в соответствующем виде. Он действовал как разведчик во вражеском тылу, тем более опасный, что начальник ему верил. Они прекрасно ладили и давно служили вместе. В 1812 году при боевом и бесстрашном генерале Милорадовиче состоял боевой и бесстрашный адъютант Фёдор Глинка, награждённый за храбрость золотым оружием. Получив новое назначение, генерал взял адъютанта к себе.

Выйдя на Театральную площадь, Пушкин ещё издали увидел Глинку, который шёл ему навстречу.

— Я к вам.

— А я от себя.

Глинке бросилось в глаза, что Пушкин бодр и спокоен, но несколько бледнее обычного и не улыбается ему, как всегда при встрече.

Они пошли вдоль площади, и Пушкин заговорил:

— Я шёл к вам посоветоваться… Слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесёт их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжёг все мои бумаги… Теперь меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться? Вот я и шёл посоветоваться с вами…

Они остановились и обсудили дело. В заключение Глинка сказал:

— Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт, но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.

Пушкин так и сделал.

Генерал Милорадович, горбоносый серб, известный своими военными подвигами и своим самодурством, занимал роскошную квартиру на Невском проспекте в доме Колержи, напротив Малой Морской. Направляясь туда, Пушкин припоминал всё, что слышал о Милорадовиче. Галантный рыцарь и невежда, кумир солдат и фанфарон, мот и благотворитель, способный на добрые дела. Похождений Милорадовича с лихвой хватило бы на роман во вкусе Вольтера — игривый и затейливый. Про генерала рассказывали, что он прожил несколько состояний, вечно в долгах, из которых не раз выкупал его царь.

Войдя в квартиру генерал-губернатора, Пушкин сразу почувствовал, что страсть Милорадовича — неумеренная роскошь. Квартира напоминала не то мебельный магазин, не то музей. Диваны, бюро, кресла, столы и столики, два фортепьяно. На стенах редчайшие картины. Повсюду статуи, фарфор, трубки, янтарные чубуки… Беспорядок и утончённый вкус. Восток и Запад, Европа и Азия… Одна комната сплошь состояла из зеркал: и стены и потолок — всё было зеркальное. Другая на турецкий манер была убрана диванами. Посреди библиотеки помещался птичник. Спальни не было. Граф спал, где вздумается.

Милорадович принял Пушкина в кабинете, лёжа на диване и укутанный шалями. Как многие южане, он боялся холода. Они поздоровались, и беседа началась…

Когда часа через три Глинка явился к генерал-губернатору, Пушкина там уже не было. Милорадович по-прежнему лежал на диване.

Увидев Глинку, он сказал:

— Знаешь, душа моя, у меня сейчас был Пушкин. Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счёл более деликатным пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: «Граф! все мои стихи сожжены! У меня ничего не найдётся на квартире; но если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкой, что моё и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она (Милорадович указал на стол у окна), полюбуйся!.. Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли — Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения.

Тетрадь, на которую указывал граф Милорадович, заключала в себе все «крамольные» стихи Пушкина, кроме эпиграммы на Аракчеева. Признать себя автором этой эпиграммы — значило добровольно сунуть голову в петлю.

Стихи очень понравились графу. Он читал их и смеялся. К счастью Пушкина, этот бравый генерал был плохим генерал-губернатором и ещё худшим полицейским.

На следующий день после разговора с Пушкиным Милорадович повёз его тетрадь во дворец и вручил царю со словами:

— Здесь, ваше величество, всё, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать.

Царь слегка улыбнулся на такую заботливость, выслушал отчёт генерала и спросил:

— А что ты сделал с автором?

— Я?.. Я объявил ему от вашего имени прощение!

Царь нахмурился.

— Не рано ли?

Сам он не был склонен прощать так легко и, прочитав тетрадь, утвердился в этом. Пушкин был опасен.

Из трёх десятков воспитанников Царскосельского лицея, что росли у него под боком, этот курчавый юноша запомнился царю более остальных. Особенно после случая со старой фрейлиной Волконской, которой Пушкин влепил по ошибке поцелуй. Тогда по просьбе Энгельгардта пришлось уладить дело. Царь даже помнил остроту, которую сказал на ухо директору Лицея.

— Старушка, быть может, в восторге от ошибки молодого человека.

Александр считал, что острота недурна.

Пушкин в Лицее был повеса. Но вот в конце прошедшего, 1819 года имя этого повесы стало сильно шуметь. И тогда Александр пожелал прочесть его рукописные стихи. Те, что ходили в публике. Не то, чтобы царя интересовала поэзия — чего не было, того не было, — а для порядка. И если стихи сомнительны, то и для принятия мер.

Командир Отдельного гвардейского корпуса князь Васильчиков получил поручение представить государю интересующие его стихи. Адъютантом при Васильчикове состоял Пётр Чаадаев. Князь вызвал его.

— Не можете ли вы по своей дружбе с Пушкиным…

Пушкин и Чаадаев думали. Положение щекотливое. Что представить? «Вольность», «Ноэли», эпиграммы? Они смеялись, воображая лицо царя.

Наконец, Пушкин придумал: «Деревню».

Это был ловкий ход. Царь ведь враг рабства. Так по крайней мере он постоянно твердит. А «Деревня» — против рабства.

Особенно подходили к случаю последние строки стихотворения:

Царь ознакомился с «Деревней» и сказал Васильчикову:

— Поблагодарите Пушкина за благородные чувства, которые вызывают его стихи.

На этот раз обошлось, и царь забыл о Пушкине. Но ему напомнили. Первый — Аракчеев. Не довольствуясь агентами тайной полиции, Аракчеев завёл своих, и те доносили:

— По городу пущена злонамеренная эпиграмма. Вот, ваше высокопревосходительство, почитайте.

Аракчеев прочитал:

Эпиграмма действительно была злонамеренная. На кого она, не вызывало сомнений. Для Аракчеева не было секретом, что его ещё с екатерининских времён называли «гатчинский капрал». Резиденцией наследника престола Павла Петровича была при Екатерине Гатчина. Что же до Чугуева, то после чугуевского мятежа к «капралу» прибавили «Нерона». А кто виноват? Чугуевцы. Они — потомки вольных казаков — решили лучше умереть, чем стать военными поселенцами. Пришлось для вразумления послать солдат и пушки. И каково упрямство! Покрытые ранами старые казаки умирали под пытками, но не сдавались и завещали своим сыновьям стоять до конца. Женщины бросали маленьких детей под копыта кавалерии, крича, что лучше быть раздавленными, чем попасть в новое рабство.

Бунт подавили. Виновных наказали. В соответствии с законом. Многие, упокой господь их души, конечно, не выдержали, а он, Аракчеев,— Нерон. Он — изверг. Его призывают убить. Кто призывает? Пушкин.

— Батюшка, ваше величество, известный вам Пушкин…

— Но эпиграмма не подписана.

— Мало что не подписана — рука точно его.

Сперва Аракчеев, затем донос Каразина и, наконец, эта тетрадь. «Кочующий деспот», «венчанный солдат» и, что самое непристойное — ода «Вольность»…