Александр не выносил напоминаний об убийстве отца. Эта смерть была кровавым пятном на его неспокойной совести, пятном, которое он, подобно леди Макбет, никогда не мог отмыть.
Он видит живо пред очами,
Он видит — в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны,
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Да, страх, леденящий душу страх. Всё было точно так, как в этой проклятой оде. Она воскресила события той ужасной ночи. Он вновь пережил всё: безумный страх (а вдруг заговор не удастся?!), душевные терзания (ведь всё-таки отец!) и тупое облегчение — свершилось! Да, он знал о заговоре. Мало того, он сам приказал заговорщикам ждать ночи, когда в караул дворца заступит его любимый Семёновский полк.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъёмный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наёмной…
Да, всё было так. Он знал о заговоре. Но не он один. Мать и брат тоже знали. И теперь, когда он прочитал эти проклятые стихи, ему вновь мерещилось: тускло освещённые переходы Михайловского замка, пьяные гвардейцы целуют руки его жене Елизавете Алексеевне и чуть не её самоё, поздравляя царицей. А он и его брат Константин. .. Дрожащие, бледные, они одни в карете мчатся среди ночи из Михайловского замка в Зимний дворец…
Встретив в царскосельском парке директора Лицея Энгельгардта, царь резко сказал ему:
— Энгельгардт, Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами. Вся молодёжь их наизусть читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем, но это не исправляет дела.
Царь был согласен с Аракчеевым, который настаивал, что за оскорбление величества, осмеяние правительства и тех начал, на которых зиждется Россия, и Сибири мало.