— Продукты.

— Чей мешок?

— Крюкова.

— А палатка? Взяли?

— Ну, одну-то ночь переспим у костра.

Зубов сказал:

— Крюков возьмет палатку, ясно? Коля, помоги. — Коля-большой поднял двумя руками один из мешков. — Вот сюда. Нет, нет, клади левей, на оба плеча.

Так Зубов стоял, стоял и шатался, но не падал. Сорок килограммов за плечами показались ему не такими уж страшными.

— Все остальное хорошо спрятали?

— Тузов с Колей-большим старались, сам черт не найдет, — сказал Веденеев, проходя мимо с мешком за спиной.

— А Колька-маленький где?

— Попер обратно, — сказал Коля-большой из-за плеча. — Давай, Гена, шагай передо мной да смотри не проваливайся.

Зубов сделал осторожный шаг вперед — первый шаг из десяти тысяч, что ему надо было сделать. Мимо него прошла Марина, за спиной болтался мешок, прихваченный внизу веревками на манер рюкзака. В руках она несла сетку с яйцами.

«Это еще что?» — подумал Зубов, но не произнес ни слова. Мягкая тяжесть на его плечах потихоньку стала давить к земле, и надо было собрать все силы и всю волю, чтобы противостоять ей. В голове у него стоял шум и гром, словно несколько веселых кузнецов резвились там, не зная усталости. Под этот шум и гром он сделал по крутящейся планете второй шаг, затем третий, четвертый… и пошел.

Так начался их нелегкий поход.

Все дальнейшее вспоминалось ему после в зеленом свете. И мысли, казалось, были зеленые, и тяжесть, которая с каждым шагом прибавляла в весе, была зеленой. И фигура Веденеева перед ним, согнувшаяся чуть не вдвое, тоже была зеленой. И даже солнце, неохотно светившее сквозь верхушки деревьев, — тоже. Зеленым было это солнце, зеленым, как хвойное мыло.

Зубов сконцентрировал всего себя на одном — идти. Первые два километра это не составляло слишком большого труда, но уже к концу третьего ноги стали наливаться густой тяжестью и совсем потеряли упругость. Мягкий мох под ногами предательски проседал, и приходилось продвигаться вперед коротенькими двадцатисантиметровыми шагами. Временами все становилось похожим на бег на месте. Никакого продвижения — только поднимаешь и опускаешь ноги в стопудовых резиновых сапогах, но вовсе не движешься вперед в зеленом аквариуме леса. А груз на плечах все тяжелел и тяжелел, будто вырастал по чьей-то злой воле, хотя и ясно было, что все это иллюзия. Но больше всего угнетало однообразие — никаких ориентиров, показывающих, что ты действительно идешь. Шаг, еще шаг, еще шаг… еще, еще, еще. Промелькнуло дерево, еще… А может, это все еще то же, первое? Огромный мешок впереди, на спине у Веденеева, ритмично вздымается — вверх-вниз, вверх-вниз, вверх… Пот рождается где-то в корнях волос, течет по лбу, по щекам. Когда он затекает в глаза, глаза щиплет, когда дотекает до рта, то кончиком языка можно лизнуть горячие и соленые капли. Потом они докатятся до подбородка и упадут вниз, а на их месте появятся другие.

Шаг, шаг, шаг, вверх-вниз, вверх-вниз, дерево, дерево, дерево… Смешанный желто-зеленый фон, непонятный желто-зеленый фон. Да, желтый тоже, но зеленого все-таки больше. Никогда не думал, что птицы поют зелеными голосами. А может, это не птицы, а комары? Интересно, сколько в этом мешке? Килограммов сорок… Или шестьдесят… Или все сто. Господи, до чего же он тяжелый. Самый тяжелый, что ли? Ну нет, вряд ли. Фу, жарко, совсем залило глаза потом. Умыться бы холодной и чистой водой. Почему это спина у Веденеева согнулась такой дугой? И что он — не устает? А Марина… Где Марина?.. Вверх-вниз, вверх-вниз — колышется впереди спина. Сколько мы уже идем? Надо бы привал устроить. Хотя нет, пусть уж лучше так, после первого привала едва поднялись.

Ну и жара. А тут еще комары. Нет, больше не могу, сил больше нет, сбросить бы проклятый мешок хоть на пять минут, хоть на минуту. Дерево, дерево, дерево… Все, конец, брошу сейчас мешок и передохну. Марина… Проклятый грохот. Еще десять шагов, и брошу. Девять, восемь, семь… Брошу все, что я — лошадь… Ты, кажется, мечтал о романтике. Вот она, держи, получай ее сполна, черпай полными пригоршнями. Хотел проверить себя на прочность… вот она, проверка. Через десять шагов брошу… Что они, двужильные, что ли? Если бы обернуться, можно было бы посмотреть — как там Коля. Ну, Коля — он богатырь, а вот Веденеев… Если бы он обернулся, увидеть хоть, какое у него лицо. Неужели я такой слабак? Нет, лучше подохну, а не брошу мешок… не брошу, не брошу. Ну кто бы мог подумать, что в человеке столько поту, ведро уже вытекло, не меньше, а все течет и течет. Дерево, дерево, дерево.

Все, конец, подыхаю. Нет, не ради красного словца — просто помираю… Сил моих больше нет. Упасть бы, что ли. Упасть лицом в этот влажный мох, прижаться к земле, вытянуться, мешок к черту. Упасть — и не встать. Так-так, вот ты какой, герой! Ну, упади! Упади, попробуй. Я те-бе упаду! Что это теперь течет по лицу — пот или бессильные слезы? Я тебе, стерва, упаду. Ты у меня упадешь… Желто-зеленый свет становится более желтым. Что это? А, лесосека! Чуть-чуть легче, хоть ветерок будет обдувать. Сколько еще идти? Сколько они уже идут? Всего было десять километров. А мы уже идем третий час. Шаг за шагом, друг за другом. Кончится эта мука когда-нибудь или нет? Зачем мне это все? Сидел бы сейчас в городе в проектном институте. Карандашом раз-раз… и хорошо. Ни комаров, ни мешков. Почему не остался, а? Сам выбрал. Ну и не жалуйся, сукин сын. Получай.

Ну, все. Вот там сосна с раздвоенной вершиной. До нее метров триста, не больше. Все, к черту — дойти до сосны, и перекур. Лягу и буду лежать. Триста шагов — можно досчитать: раз, два, три, четыре… Сто девяносто три… двести десять, двести одиннадцать… двести семьдесят восемь… Триста. Что же, глазомер меня подвел, что ли? Триста два… триста сорок девять… триста девяносто семь… четыреста. Уж не мираж ли это?.. Четыреста один, два, три, четыре, пять. Что это? Коля-большой считает! Коля-большой… Значит, он тоже устал… Значит… Значит, он, Зубов, вовсе не слабак. Значит, всем тяжело, не только ему…

Какая-то пластина, которая готова была в Зубове вот-вот сломаться, вдруг замерла на месте. Сначала она перестала сгибаться дальше. Затем стала медленно выпрямляться. И тогда Зубов понял, что до сосны с расщепленной вершиной он дойдет. Дойдет и, если надо, пойдет дальше, до тех пор, пока вокруг него идут шаг за шагом его друзья. Даже Веденеев был ему сейчас другом. От всего этого мешок не стал легче и пот не стал менее соленым, но Зубов теперь знал — он дойдет до цели. И так отныне будет уже всегда. Он выдержал.

В это мгновение раздался спереди голос Тузова, похожий на карканье вороны.

— Перекур! — прокаркал этот голос, и все шестеро, один за другим, дыша, как рыбы, выкинутые на берег, попадали на мох к подножию сосны с раздвоенной вершиной.

Сколько они пролежали так, ничего не помня? Секунды? Минуты? Часы?.. Зубов открыл глаза. Было тихо. Было противоестественно, чудовищно тихо. Марина! Он с трудом повернул голову. Девушка была в двух шагах от него. Он хотел встать, сделать эти два шага. Не смог. Подполз, взял ее за руку, погладил. Девушка вздохнула, а может быть, всхлипнула, не открывая глаз. Зубов отполз.

Веденеев сидел напротив. Он видел все. По лицу его пробежала тень, губы шевельнулись. Сейчас ему было почти что все равно.

— Ладно, — сказал он. — Ладно.

Потом все повторялось — снова и снова. Они лежали, тяжело дыша, потом вставали и шли дальше, качаясь, и снова высматривали в глубине леса ориентир, чтобы можно было упасть около него. Но все это было уже легче. И потом, когда в наступающих сумерках они добрели наконец до места, помеченного на карте крестом, на берегу ручья с прозрачной и холодной водой, они признались друг другу, что каждый из них считал шаги до сосны, до сосны с раздвоенной вершиной, и каждый проклинал ту минуту, когда вступил на этот путь, и каждый знал, что пути назад для них нет, как нет его для стрелы, выпущенной из лука. Разумеется, ни один из них не формулировал это подобным образом. Теперь они лежали на брезенте, снопы искр от костра уходили в беспечально-темное небо, окропленное серебряными звездами. Завтра им предстояло проделать тот же путь — туда и обратно, а может, и не раз еще, — но теперь это было не страшно. Потому что они были уже не просто отдельными людьми, проделавшими какой-то путь, они были уже коллективом, братством. И великое чувство братства охватило и связало их воедино в эти часы, и они знали, что это запомнится навсегда.

«Давно уже кончилось детство, и вот уже кончилась молодость тоже, — думал Зубов. — Я не стал старым, нет — я стал взрослым. Смешно, но это так, только сейчас я почувствовал себя взрослым. Зато теперь я знаю, что это такое, и прежняя пора уже больше не вернется. Что-то потеряно, что-то и приобретено. Да, пришло время… спущена тетива, и моей стреле — лететь».

Они заснули, а сверху, с безграничных высот, смотрели на них неприступные звезды.

«Да, — вспоминает Веденеев, — нам пришлось тогда проделать этот путь снова. И еще раз. Но это были экспедиции в уже завоеванный край. Хотя и завоеванный, он сдавался не сразу. Но все равно было ясно, что рано или поздно он покорится окончательно. Жизнь, подчиненная твердым и ясным задачам, входила в привычные для всех границы. Все, что было самого трудного, — это неизвестность. А после оставалось одно — работа».

Работа была привычной. Одним она, возможно, показалась прежде всего тяжелой, другим — грязной, третьим — неинтересной, четвертым — героической. Но человек, выполняющий ту или иную работу, никогда не может почувствовать до конца все ее грани. Для этого пришлось бы отделить себя от нее, а это, разумеется, невозможно — одна из причин, почему со стороны всегда все видней. Была ли работа трудной? Возможно. Надо было встать в шесть часов, ежась от утреннего тумана, бежать осклизлой тропой до ручья и там помыться в ледяной воде. Быстро поесть что бог послал, а посылал он в основном одно и то же — пшенную кашу и чай с куском вязкого, застревающего во рту хлеба. Только чай в этом однообразном меню и был отменным — благодаря старым крюковским запасам. В карман плаща укладывался дневной паек: пять ржаных сухарей, три кубика сахара. На пояс вешалась фляга с водой. Воды кругом хватало, но береженого бог бережет. И — пошли. У кого сегодня что? У Зубова — опять трассировка. У Веденеева — пикетаж.