Старуха в ответ: «А может, и половины-то не стоит. Одна, может, видимость, а внутри — фу!» С тем и вышла из комнаты, оставив начальника в недоумении.

Через неделю, отдавая Злобину паспорт, начальник не сдержался, сказал: «Что ж ты за человек такой, Злобин? Не в отца ты, не в мать — как орех пустой». Тот улыбнулся своей открытой улыбкой: «А работа у вас больно тяжела. Скушно. Пойду я по лесу, постреляю рябчиков да тетерева стукну, поболе заработаю». И — все. Посиял всем своей улыбкой, повернулся, да и скрылся из виду. Начальник надул щеки, выдохнул: «Ну, слава богу, ушел».

Кто ж мог подумать?.. Дали же парню целую неделю, чтобы на подъезде от деревни до леса привел в порядок семь мостиков через ручьи, а он и пальцем не шевельнул. Стали проверять — черт! — все как было. А богатырь лежит себе в копнюшке сена и спит. «Ты что ж, мать-перемать, подвел нас? Нам же телегу надо пускать!» Махнул рукой, усмехнулся: «А мне чегой-то расхотелось. Не по мне эта работа. Топор-то я ваш вон там воткнул…» Да, пришлось тогда Веденееву, Жене Шатько и Зубову два дня не разгибать спины. Вот тебе и богатырь.

Нет, Ивана брать бесполезно. Хоть отец его и приходил потом, извинялся.

Что еще? Ящики надо распаковать, отобрать инструмент. Два теодолита, два нивелира, треноги к ним… две рейки, ленту мерную, шпильки. Еще что?.. Топоры, пилы, лопаты — это все у местных свое есть, и качеством повыше. Палатку нужно, нет — две. Журналы — пикетажные, угломерные, нивелировочные. Не забыть взять счеты. Нет, так всего не упомнишь, надо записать.

Но прежде всего нужно найти людей. И не только людей — лошадей тоже. Значит, лошади… Зубов сделал пометку в записной книжке. Если лошади, нужен человек, который ими будет заниматься. Кто же?.. Колька-маленький? Нужно поговорить с учительницей, может, она разрешит. Пусть подзаработает парень, от лошадей его силой не оттянешь, а деньги в этой семье никогда не лишние…

А кто будет кашеварить? Тузов… Если он вообще пойдет. А может, взять кого из девок? Вон хотя бы любую из двух Тамар, что работают в чайной. Впрочем, не принято здесь, чтобы баба с мужской бригадой надолго в лес уходила… От всех этих мыслей голова у Зубова — как чугун.

«Ну, пойду», — решает он и поднимается с табурета. Надо начинать все это дело, да поскорей. Хорошо, погода пока что балует. Шагая к окраине деревни, к дому, где квартировал Владимир Крюков, Зубов думает: самое главное — сразу двинуться вперед. Наметить себе норму, ну, скажем, четыре километра в день, и — хоть умри, но сделай. Сколотить коллектив… А где он, этот коллектив? Есть пока что только один Зубов да твердое задание — закончить все работы на мизинцевском участке как можно быстрей, не допустить срыва. За восточную половину участка отвечает сам Мизинцев, за западную — Зубов. Тут вот сразу и почувствуешь, каково это — быть начальником партии. Иной раз он, Зубов, — что скрывать? — думал: не пыльная работка у начальника — ходи да покрикивай, а мы — знай вкалывай до седьмого пота. А сейчас с огромной радостью перекинул бы Зубов все эти хлопоты на любые другие плечи, а себе — труднейшую работу, но чтобы только работать собственными руками, не командовать, не отвечать за других. «Не лежит у меня душа к этому, хоть плачь, — вздохнул Зубов. — Однако делать нечего».

Так он дошел до нужного дома — на самом краю деревни над обрывом стоял этот дом, огороженный плотным и высоким забором.

Зубов потянул щеколду, прикрыл за собой калитку… Во дворе было пусто. Он вошел в дом, постоял немного, привыкая к полумраку, затем свернул налево, постучал. За дверью кто-то как будто ворохнулся. Зубов подождал. Ни звука больше. Тогда он толкнул дверь.

Комната эта была Зубову знакома: большая, с четырьмя выходящими во двор окнами, с обычной иконой в правом углу, с обычной лампадкой перед иконой. Крюкова в комнате не было, хотя следы его пребывания явно сохранились: раскладушка еще хранила очертания тела, на полу валялся ватник, скомканное полотенце лежало на столе; рядом стояли две пустые поллитровки и лампа без стекла. Окна в комнате, похоже, давно не открывались, и запах здесь был затхлый. «Где же он все-таки? Не в кухне ли?» И точно. Войдя в кухню, Зубов сразу увидел Крюкова. Тот сидел на скамейке, но как-то странно — носом вплотную к стене.

— Привет, — сказал Зубов. Но Крюков не шевельнулся.

Тут только Зубов почувствовал, что в кухне сильно пахнет веником, точь-в-точь как в банной парилке. Что бы это могло быть?

В это время Крюков зашевелился и что-то сказал, слов было не разобрать. Он протянул руку, и Зубов увидел зеленую солдатскую кружку. Очевидно, в ней было какое-то питье, потому что Крюков поднес ее к губам и, глотнув, поставил на стол.

Зубов подошел поближе и тронул Крюкова за плечо:

— Крюков! Володя!

Тот, по-прежнему не оборачиваясь, промычал что-то и снова потянулся за кружкой. Зубов на ходу перехватил его руку, рука покорно остановилась на полпути. Зубов взял кружку. В ней была жидкость, цветом напоминавшая нефть. Значит, это и есть чифир, то самое чайное пойло, к которому Крюков пристрастился в лагере, где водки не было и в помине.

Ребята намекали летом, что Вовка, мол, «чифирит» по старой дурной привычке, но Зубову как-то не верилось. А тут он смог убедиться в этом воочию.

Он взял Крюкова за плечи и повернул лицом к окну. На свету лицо Крюкова было жутковатым — изжелта-зеленое, щеки впали, из уголка тонкогубого рта тянется слюна, а глаза закатились под лоб, зрачков нет, только белки видны из-под полузакрытых век. Кожа на лбу влажная, липкая.

Зубов потряс его за плечо. Сначала тихо, потом сильней.

— Черт тебя побери, дурак нескладный, ты не умер ли, часом?

Нет, похоже, что живой. Только дышит, будто сто верст пробежал. «Вот беда на мою голову, — думает Зубов. — Работничек! Ей-богу, брошу его здесь на лавке, пусть подыхает, как пес, если совсем уж рехнулся. Виданное ли дело — чайную заварку хлестать. И правда, бросить бы его…»

Зубов подхватывает грузное тело Крюкова под мышки и, ругая себя за мягкосердечие, тащит по коридору; у Крюкова ноги волочатся по полу, как чужие, время от времени он бормочет нечто невнятное и протягивает руку — очевидно, за кружкой.

С трудом Зубов втаскивает этого дурака в его захламленную комнату. Чтоб ему пусто было. И дома-то никого нет, попросить некого, чтобы присмотрели за парнем. Что прикажете делать? Зубов глядит на Крюкова. Парня-то, в общем, жаль. Сколько ему? Двадцать два, кажется. На лбу две толстые изломанные морщины, как у старика, но все равно видно, что двадцать два года. Эх, молодость!

Зубов ощущает на своих плечах груз прожитых двадцати девяти лет. Вот он, возраст, глядишь, и стариком окажешься, сам того не заметишь.

Однако что делать? Перво-наперво выкинуть все бутылки. Так он и делает. Ага, вот еще одна, полупустая. Ее туда же. Деньги у него остались? В этом кармане нет, в этом трешка, в пиджаке две скомканные десятки и рубль. Двадцать четыре? Где же остальные? Неужели пропил за эти дни? Нет, вот еще двадцать пять. А остальные пятьдесят? В углу, под старым тряпьем, Зубов обнаруживает целый склад чая. Шутка сказать — двадцать три осьмушки! Какого чая тут только нет: и краснодарский, и индийский, и грузинский, и китайский, и цейлонский… Ишь ты, гурман, коллекционер, устроил тут выставку! Конфискую все. Приятно все-таки помогать своему ближнему. Помимо своей воли двадцатидевятилетний Зубов испытывал в этот момент к двадцатидвухлетнему Крюкову почти отеческие чувства. Он пошел на кухню, набрал из самовара стакан кипятку, капнул заварки и засластил пятью кусками сахара. Напиток этот исчез за стиснутыми зубами Крюкова, затем один глаз открылся, другой… Он долго вглядывался в нависшее над ним лицо, но так и не узнал. Всхлипнул, губы скривились.

— Борис Михалыч, — забормотал он. — Борис Михалыч, гадом буду — не пью больше. Пусть меня зарежут… легавым буду… — Он стал ругаться все сильнее и сильнее и замолк на полуслове: — Не ве…

— Это я, Зубов, — сказал Геннадий, наклоняясь, но снова увидел лишь блестящие полоски из-под век. Правда, дыхание Крюкова стало спокойным, лицо чуть порозовело, и молодость его стала еще заметней. Время было к трем, дел на сегодня хватало, и как ни жаль было Зубову оставлять парня одного, все-таки приходилось это сделать. Он отобрал все деньги, завернул в бумажку и сунул себе в задний карман. Затем написал на чистом листке: «Крюков, твои деньги у меня. Всего сорок девять рублей. Чай я забрал, водку вылил. Завтра утром уходим в лес. Если хочешь — присоединяйся. Я еще забегу». Подпись: «Г. З.» И росчерк с хвостиком.

Дальше пошли разговоры. Да и то недолгие и почти не на тему. Впрочем, оно и понятно. И Тузов, и Коля-большой — это вам не Володя Крюков, забалдевший от чайной настойки. Тузов — глава семейства, жена да пять душ детей, каждому ясно, что это значит. Работы ему не занимать, с утра до вечера крутись — все еще на завтрашнее утро останется. Вот почему напиваться Тузову некогда, да и не на что. И выходит, что дети, когда их побольше числом, лучшее средство против запоя. Кто не верит — пусть заведет пятерых ребят, да и скажет, есть у него время на выпивку или уже нет. А еще и хозяйство надо держать: что тебе изгородь подправить, что дров припасти, печь переложить или там плиту, венец ли заменить, прохудившуюся крышу перекрыть… Только перечислять все домашние дела — и то суток не хватит. Едва выдавалась у Тузова свободная минута, он уже с топором — тюк да тюк. Ложки резать тоже мастер, а уж деревянную работу попроще — это и говорить нечего, тем более что в тузовском роду, лет на четыреста вглубь, сплошные плотники и столяры. И когда Зубов добрался до Тузова, то, конечно, застал его с топором в руках, что-то он мастерил, вроде бы корыто новое.