Но как ни жаль было начальнику ДСУ этих тысяч кубов отборного песка — а жаль было так, что хоть плачь, — еще жальче было ему времени, потерянного на таком маленьком участке, да и потерянного-то без всякого толку. А время шло, шло время, а изыскатели, присланные сюда на перетрассировку, все копаются и копаются. А дней-то осталось всего ничего… И тут начальник вспомнил, сколько осталось дней, потом вспомнил, какое сегодня число, а затем, идя обратным ходом, вспомнил, что жена у него лежит в больнице и рожает, а может быть, уже родила, и тут он снова забыл все — и какое сегодня число, и сколько осталось дней, забыл про болота и про песок. Он потянул руку к телефону, отдернул ее, снова потянул… «Если первым войдет сюда мужчина, — загадал он, то родится мальчик, если женщина — девочка». И тут же раздался стук.

— Войдите, — сказал Бобыль.

Дверь отворилась, и в тот же момент начальник ДСУ увидел сведенное в неожиданной судороге лицо Мишакова.

Окончательно Мишаков пришел в себя уже в машине, снова, как и прежде, зажатый между заиндевелой дверцей кабины с одной стороны и Веденеевым — с другой. Он словно пробуждался от глубокого сна или, еще вернее, выплывал из каких-то ему самому неведомых глубин, — и вместе с приближением к поверхности сознания к нему возвращалась способность слышать звуки и воспринимать их совокупность как нечто целое. Затем стала возвращаться память. Возвращаясь, она разматывала перед ним последние десять или двадцать минут, но делала это в обратном порядке, как лента кино, пущенная наоборот. Вместе с памятью оттаивали его собственные чувства и возвращалась боль — но теперь это была уже не страшная ему боль, а скорее страшное воспоминание о ней. Так болит десна, когда зуб уже удален, а укол отходит; так страх покрывает спину холодным потом, когда смертельная опасность уже позади, когда ты выскочил из-под колес невредимым, но понял, что ты был там, под колесами, и мог бы не выскочить.

Что же было с ним? Медленно брел Мишаков назад в своих ощущениях — до той минуты, пока не увидел снова косо поставленный стол начальника ДСУ. Тут он вспомнил слова, которые хотел произнести тогда, — он просто хотел спросить, куда подевался Петушков и кто его заменит, — и тут же почувствовал, уже не наяву, а в воспоминании, как нечто непонятное согнуло его поперек и все поплыло и стало крениться — как кренится земля под крылом самолета. И все это — и падающий набок стол начальника, и сам начальник, кренящийся все сильнее и сильнее, и удивление на его лице, все это было в воспоминании Мишакова так резко очерчено, будто он много раз видел все это на фотографии, но сам ни к чему отношения не имел.

Дорога вилась между изнемогавшими от снега елями, похожими на гигантские белые шатры. Снег на дороге был укатан неравномерно, и машину то и дело заносило из одной ямы в другую — при этом что-то перекатывалось и звенело. Огромные руки шофера, слившиеся с баранкой, словно успокаивали кренившуюся машину, уговаривали ее не сердиться и не придавать значения подобным мелочам. Веденеев смотрел прямо перед собой, и неясно было, заметил ли он вообще возвращение Мишакова в нормальный мир или нет. Мишакову не удавалось увидеть глаза Веденеева, спрятанные под нависающим меховым козырьком шапки, он мог видеть лишь твердый подбородок с тонкой полоской пореза и небольшое родимое пятно на верхней губе — но то, что он мог видеть, не говорило ему ни о чем.

Машину снова тряхнуло и положило набок, так что Веденеев совсем притиснул Мишакова к дверце, но и при этом он не произнес ни слова, как если бы Мишакова не существовало в природе вообще, — и в этом Мишаков почувствовал внезапно какой-то смысл и некую недоговоренность.

Он снова попробовал вспомнить все последовательно и с самого начала, но один кусок непременно выпадал, а именно — как они оказались в машине и поехали. Память отказывалась дать точный ответ, она рисовала неясные, смутные картины. Машину опять занесло, затем подбросило так, что Веденеев и Мишаков одновременно ударились головой о верх кабины. При этом Мишакова пронзила такая выворачивающая мгновенная боль, что он не удержался и вскрикнул — и боль эта была в нем самом. Он прижал руку к животу и замер так, скорчившись, пока боль не стала уходить, как уходит вода во время отлива. И тут Мишаков увидел взгляд Веденеева. И были в этом взгляде недоумение и испуг.

Боль уходила, уходила и ушла без следа. И тут Мишаков вспомнил, что было тогда у начальника, — и Бобыль, и Веденеев уговаривали его вернуться, а он вырывался и кричал, что пойдет на трассу один, без Веденеева, без машины, — и он готов был идти или ползти, но только не возвращаться, ибо был уверен, что, пока он стоит на ногах, до тех пор он здоров, что бы он там ни чувствовал. Но стоит ему хоть однажды признать себя больным — он погиб. Вот почему он дрался за право быть на ногах, даже согнувшись пополам.

Веденеев посмотрел на желтое лицо Мишакова… Что-то дрогнуло в нем, но он еще держался за свою обиду, словно не знал, что будет делать без нее. Мишаков смотрел на него, улыбаясь через силу. И, глядя на эту замученную улыбку, кривившую прикушенные от боли губы, Веденеев не выдержал. Что-то кололо и першило у него в горле, он моргнул раз и другой и отвернулся.

— Да ну вас, — сказал он. — Ей-богу.

Шофер притормозил у подъема на небольшой, но крутой мостик.

— Протока здесь, — произнес он, ни к кому в отдельности не обращаясь. — Васька Гусев здесь утонул в позапрошлом. Глубь здеся промеж озер — метров десять. Не замерзает, глянь…

От несущейся черной воды шел густой пар. Все смотрели, поворачивая голову назад, пока озеро и черная протока не исчезли из глаз.

— Воды Стикса, — сказал Веденеев неожиданно для самого себя.

— Чего? — не понял шофер.

— Мрачное место.

— Только весной его вытащили, — подтвердил шофер.

С пригорка шоферу хорошо было видно, как они бредут по пояс в снегу, оставляя за собой глубокие следы. Длинные тени, голубея, висели у них за спиной.

Внизу, в лощине над болотцами, растекался туман, похожий на манную кашу. Они нырнули туда и пропали — Веденеев с лопатой и Мишаков с ломом. Минут через пятнадцать они вынырнули у машины с другой стороны; оба тяжело дышали.

— Ну, — сказал Веденеев, — так и разэтак. Один столб нашли. Еле из-под снега откопали.

Мишаков, привалившись к машине, коротко, по-собачьи, хватал воздух. Машина подрагивала, как в лихорадке. Шофер посмотрел на расплывающийся красный обод солнца.

— К вечеру прихватит, — сказал он.

Веденеев краем глаза смотрел на Мишакова. «Плохи дела», — подумал он. Вслух он сказал:

— Может, отложим, а?

Мишаков посмотрел на него, и Веденеев больше об этом не заговаривал. Шофер, волнуясь, топал валенками. В суматохе начальник ДСУ не сказал — возвращаться ему или нет. Тут можно было бы спроворить насчет дров — на десятку, не меньше.

— Я бы быстро, — сказал он, переводя взгляд с Мишакова на Веденеева и обратно. — К куму Матвею, в Березовку, оттуда в Жмакино и обратно. Часа за три бы обернулся. Там и вода есть горячая…

Веденееву было все равно. Светло будет еще часа четыре, если не заснежит. Мишаков кивнул головой — поезжай, поезжай. Шофер не заставил себя просить.

— Вы уж не волнуйтесь, — заверил он, — я мигом…

Завивая снеговой хвост, машина исчезла.

Два столба они закопали быстро. Самое тяжелое было найти их под метровым слоем снега, не оставившим никаких следов. Ямы для этих столбов старик Петушков подготовил заранее, да и грунт здесь был песчаный и утрамбовывался легко.

Третий столб они искали около часа.

— Чертов Петушков, — не выдержал Мишаков под конец. — Вот вернемся, скажу ему… Мог бы хоть метки оставить.

Веденеев как-то странно смотрел на него.

— А что, — сказал Мишаков. — Чего смотришь?

Веденеев все смотрел.

— Так ведь он же умер, Петушков, — сказал он.

— Что? — крикнул Мишаков и остановился.

Веденеев не оборачиваясь побрел дальше, тыкая лопатой в снег.

Мишакову вдруг стало жарко. Одна за другой приливали к его телу упругие обжигающие волны. Губы у него пересохли. «Нет, — сказал он себе, — нет». В это же мгновение невидимая когтистая лапа вцепилась в него изнутри. «Нет, — сказал еще раз Мишаков, отдирая ее. — Я не хочу. Петушков… — Он говорил это уже самому себе. — Петушкову ведь… шестьдесят семь…»

— Нашел, — крикнул откуда-то Веденеев. Он кричал из другого мира, где еще имели значение найденные столбы, солнце, воздух и следы на снегу.

— Не хочу, — сказал Мишаков и упал в снег.

Третий столб Веденеев закапывал один. Грунт оказался суглинистым, яма была мелковата, и ему пришлось работать ломом. Мороз прогнал манную кашу тумана, солнце ушло за неразбериху оборванных облаков. В столбе было пуда четыре, так что Веденееву не грозила опасность замерзнуть. Он аккуратно подписал черной масляной краской все, что полагалось, и поставил точку. И перевел дух. Оставался последний столб, в самом начале трассы, на пригорке. Этот столб они нашли быстро. Они… Мишаков сидел у костра на том месте, где надо было закопать столб, — вчера Петушков не успел подготовить яму, а сегодня утром он умер. Бугор был глинистый, промерзший, и лом его не брал, словно это была не глина, а гранит. Своим полушубком Веденеев прикрыл Мишакову колени. Несмотря на это и на костер, в котором, щелкая, сгорала береза, Мишакова знобило. Но лицо его было спокойно, и только когда Веденеев не видел, по нему пробегала короткая судорога.

— Ну, попробуем?

Веденеев разгреб часть костра. Черные комки земли нехотя отлетали под ударами лома. Стук, стук… еще раз и еще. Веденееву казалось, что он стучит ломом уже целый день… неделю… месяц. Замерзшая глина отходила тонкими слоями. От огня лицо Мишакова казалось белым как снег. Это неестественно белое лицо прыгало перед глазами Веденеева вверх и вниз с каждым ударом лома. А он все бил и бил. И ему стало ясно вдруг, что, пока он не пробьет эту треклятую глину на те нужные восемьдесят сантиметров вглубь, он не перестанет поднимать и опускать лом. Важны были только эти вот чешуйки голубой глины и те доли сантиметра, которые пробивались после каждого удара. Огромная, непомерная тяжесть связывала ему руки и плечи, а он все долбил и долбил в нерассуждающей и слепой ярости, пока силы не покинули его окончательно. Лом вывалился у него из рук, и он сел тут же, у костра, на черное пепелище, и сидел так — минуту? час? — не в силах даже пошевелиться. Потом ему стало холодно. Он подсел к Мишакову.