9. Оля

Можно сколько угодно пытаться обмануть всех вокруг, называя самый реальный вариант развития событий полнейшим бредом сивой кобылы, вот только с собственной головой такие фокусы не проходят. Уже раз десять я набирала номер Егора, чтобы попросить поехать куда угодно, только не ко мне домой, потому что хоть я и не сомневалась в честности своих родителей, было страшно осознавать, что я могу чего-то не знать о своей семье. И ровно десять раз я молча убирала телефон обратно, потому что у моей трусости не было под собой никакого основания.

Разве за всю мою жизнь родители хотя бы раз заставили меня сомневаться в себе? Да ни за что! А уж если бы у меня и Яны была ещё одна общая сестра — не смолчали бы точно, просто потому, что родительское сердце дрогнуло бы без промедления. И раз так, то оснований сомневаться у меня нет, ведь так?

Тогда почему, чем ближе к дому я оказывалась, тем сильнее колотилось сердце, словно лопасти вертолёта?

Егор следовал за мной в своей машине попятам, и только поэтому я до сих пор выжимала педаль газа. Вот только цели у нас с ним были разные: он хотел узнать о моей «второй сестре», а я — убедиться, что у него паранойя, и на самом деле в городе по чистой случайности живёт моя клонированная копия.

Едва ставлю машину на сигнализацию, как Егор берёт меня за руку, будто без контакта с ним я не смогу передвигаться, но его присутствие всё же заставляет меня чувствовать себя лучше. И я знаю, что это не блажь самоуверенного мальчика — обозначить меня как свою территорию — а именно тот жест, с помощью которого обычно без слов говорят «я с тобой».

Хотя его уверенность в том, что Олеся тоже моя сестра, больше нервировала меня, потому что для меня признать наличие ещё одной близняшкой означало согласиться с тем, что мои родители сломали ей жизнь, а нас с Яной обманывали с самого начала, потому что сами не знать про неё никак не могли.

Родители вместе с сестрой чаёвничают на кухне, которая сейчас почему-то кажется мне меньше; раньше мы вчетвером принимали участие в этом своеобразном ритуале, куда всем остальным путь был заказан — только члены семьи и всё такое — и вот я привела Егора в святая святых, хотя ради этой традиции даже Яна не пускала сюда Андрея.

Наверно, поэтому лица всех троих вытянулись от удивления, а не потому, что я пришла не одна. А вот лично меня беспокоили совершенно другие вещи: откровенный ужас задать самый пугающий вопрос и какой-то нелепо-детский страх познакомить парня с родителями.

Пока на меня смотрели удивлённые лица членов семьи, мои уши заложило от грохота бьющегося сердца; кровь стучала в висках, грохотом отдаваясь в барабанных перепонках; меня бросило в жар — вплоть до того, что покраснели щёки, хотя вдоль позвоночника ползли ледяные мурашки. Понимаю, что реакция на происходящее у меня какая-то нездоровая, но не могу сделать ничего, чтобы угомонить сошедший с ума орган до тех пор, пока почуявший неладное Егор не начал растирать мои предплечья ладонями. Хотя, даже не смотря на это, по нарастающему звону в ушах начала догадываться, что ещё немного — и я потеряю сознание.

— Дыши глубже, — слышу тихий шёпот на ухо.

Делаю вдох, только теперь осознавая, что невольно задержала дыхание, и открываю рот, но алфавит будто стирается из памяти гигантским ластиком — совершенно не понимаю, как складывать буквы в слова, а слова в предложения. И вот пока я строю из себя мумию, отец теряет терпение.

— В чём дело? — его глаза бегают от меня к Егору и обратно, а после подозрительно сужаются. — Ты беременна?

От подобного, странно логично-нелепого обвинения у меня отваливается челюсть, зато я получаю возможность быстренько прийти в себя и собраться наконец с мыслями.

— Что? Вовсе нет! — чересчур эмоционально возражаю и против воли краснею. — Я вовсе не это хотела сказать.

— Тогда чего ты мнёшься в коридоре? — К «расследованию» подключается мама. — У тебя такой вид, будто ты что-то натворила.

Я натворила?! Учитывая тему, на которую я собираюсь устроить допрос, если всё подтвердится, что у нас есть ещё одна сестра — накосячила здесь точно не я.

— Просто я не знаю, как помягче спросить, нет ли у меня ещё одной близняшки.

В квартире повисло такое молчание, что мне начало казаться, будто из помещения выкачали весь кислород; тишина становилась звенящей и давящей на и без того натянутые нервы. Но ответ на свой вопрос я всё же получила, хотя никто из родителей не произнёс ни слова — шок на их лицах сказал лучше сотни тысяч слов. Чтобы почувствовать растерянность Яны, мне даже было необязательно смотреть на её лицо, потому что моё собственное состояние ухудшилось вдвое.

Мать тяжело вздохнула и опустила затравленный взгляд на блестящую поверхность стеклянного стола, в то время как папа сжал рукой мамины сцепленные в замок пальцы.

Вот вам и весь ответ.

— Не думала, что этот день настанет так быстро, — тихо роняет мама, а у меня сердце обливается кровью — вроде и жалко её, и орать в голос хочется. — Надо было рассказать уже давно, но я не хотела давать вам ложную надежду на встречу

— особенно после потери связи с вашей мамой.

Мне кажется, что голос родительницы я слышу как сквозь вату, потому что звон в ушах появляется вновь, разгоняясь со скоростью света. Виски будто сводит судорогой, пока я пытаюсь краем сознания ухватиться хоть за что-то, что поможет мне оставаться в сознании. Егор подхватывает меня на руки как раз в тот момент, когда перед глазами всё начинает зеленеть и расплываться, а мышцы расслабляются настолько, что уже не удерживают меня в вертикальном положении. Я отчётливо слышу чей-то испуганный вопль, пока Егор несёт меня куда-то, прижав мою голову к своему плечу. Но у меня совершенно нет сил владеть собственным телом, поэтому моя голова безвольно откидывается назад.

Последнее, что помню — испуганное лицо Яны.

Дальше — полный провал…

Темнота — это всегда глухая тишина и полный покой в моём представлении; не понимаешь, где находишься, какое сейчас время суток, и сколько времени ты провёл в этом ничто. Это полная потерянность и чувство оторванности от мира, потому что все твои органы чувств абсолютно бесполезны и бессильны перед этой беспросветной массой. Правда, ни во сне, ни в бессознательном состоянии ты не способен чувствовать нечто подобное, потому что функционируют только жизненно необходимые органы и ничего больше.

Я свою темноту, приносящую покой, пропустила мимо; такое ощущение, что твоя жизнь — это киноплёнка, из которой вдруг вырезали парочку кадров, а ты даже не понял, когда это произошло, хотя место склейки в плёнке видишь отчётливо. Глаза ещё были плотно сомкнуты, и у меня никак не получалось разлепить их обратно, чтобы вновь обрести контроль над собственным телом. Слух тоже не нормализовался, поэтому чьи-то голоса я слышала в фоновом режиме — будто ты идёшь мимо чьего-то дома, в котором громко работает телевизор, но понять, что именно говорят нереально. Уши будто заткнули толстым куском ваты, от которой хотелось избавиться, но я-то знала, что в них ничего нет.

Вот потихоньку тело приходит в себя, и полуглухота сменяется утихающим звоном, позволяя различить голоса говоривших.

— Нельзя было вываливать на неё такое так резко, — произнёс папа. — Надо было сначала подготовить как-то…

— Подготовить?! — взвизгнула Яна. — Как к такому вообще можно быть готовым — всю жизнь считать вас семьёй и узнать, что вы фактически — чужие люди!

— А раньше блять рассказать им об этом не пробовали? — слышу злой голос Егора и испытываю жгучее облегчение от того, что он рядом. — Не подготавливать их к этому двадцать лет, а сказать сразу, когда они уже более-менее могли хоть что-то понимать? Детская психика намного гибче, чем у взрослого человека; там, где двадцатидвухлетняя Оля потеряла сознание и доверие к семье, та же семилетняя Оля приняла бы всё как есть — дети мало что понимают в жизни. В конце концов, в силу своей детской наивности ей бы показалось, что такая херня случается со всеми.

Я была согласна с его словами, но не на сто процентов — просто потому, что до тех пор, пока не узнаю, что случилось, не смогу судить о том, насколько виноваты мои родители.

В голове вспыхивает мысль о том, что мать раньше чуть ли не каждый день говорила о том, что родители — не те, кто дал жизнь, а те, кто воспитал.

Теперь понятно, почему именно эту аксиому она так настойчиво вдалбливала в наши с Яной головы на протяжении всей жизни.

Глаза всё-таки разлепляются, и я вижу перед собой сестру и парня, которые с беспокойством заглядывают в моё лицо; при виде близняшки мои щёки заливаются краской стыда — Яна оказалась гораздо сильнее меня по духу, раз не лежит рядом со мной в таком же состоянии.

Если только она не…

— Ты знала? — прерывисто карканьем шепчу, глядя ей в глаза.

Если она соврёт — это будет понятно сразу.

— Нет, — качает она головой, и я облегчённо выдыхаю, потому что ответ прозвучал более чем искренне. — Иначе съехала бы к бабушке вместе с тобой. Ну или к Андрею.

Киваю, делаю глубокий вдох и перевожу взгляд на родителей: мать стыдливо отводит глаза в сторону, в то время как отец заботливо приобнимает её, механически потирая её предплечья ладонями — совсем как недавно делал Егор для меня. Осторожно выдыхаю и пытаюсь сесть, но от любого движения меня снова начинает мутить, поэтому придётся вести переговоры в таком неудобном положении.

— Сначала я задам вопрос, который делает меньшую по диаметру дыру в моей груди: у нас с Яной есть третья сестра-близняшка?

Мама вытирает молчаливые слёзы и впервые встречает мой взгляд.

— Да, есть. Кажется, девочку зовут Олеся.

Та самая, что подставила меня с тем заявлением, ага…

Смотрю на Егора, выражение лица которого расшифровывается не иначе как «Я же говорил», и вместе с тем выражает ту степень заботы и беспокойства обо мне, когда впору задать вопрос «Что бы я без него делала?».