Немец сидел перед Горяевым жалкий, испуганный. Его изношенная и порванная шинель мешковато топорщилась на плечах. Должно быть, совсем не таким выглядел этот унтер, маршируя по улицам западноевропейских городов, и потом, переходя советскую границу. Горяев слышал, что некоторые фашисты держатся в плену нагло и отказываются отвечать. Унтер не походил на таких.

— Ви хайст ир?

Горяев произнес эти слова притворно равнодушно. Можно было подумать, что по-немецки он болтает с легкостью берлинской торговки пивом.

Но уже со следующим вопросом пришлось заглянуть в словарь. Впрочем, немец отвечал охотно и даже однажды, осмелев, попытался протянуть руку к словарю, намереваясь помочь Горяеву. Однако Горяев вежливо попросил его сидеть спокойно.

Страх у немца прошел. Пока Горяев рылся в словаре, отыскивая слова, он внимательно рассматривал помещение. Как выяснилось из допроса, его звали Пауль Гейнц. Это была правда. Горяев перед допросом прочитал имя на портсигаре. Гейнц, по его словам, не хотел воевать против русских, он ненавидел военную службу, войну и своих офицеров. Это была ложь. На том же именном портсигаре в надписи восхвалялись усердие, чинопочитание и доблесть его владельца.

Немец рассказал, что он сам сапер, и признал, что долговременное укрепление русских построено на очень выгодном месте, что захватить его очень трудно. Но немцы надеялись его взорвать, после того как обычная блокировка не удалась. Кроме того, близкое расположение линии обороны города и постоянная артиллерийская стрельба русских не позволяют блокировать дот одновременно со всех сторон. Фашисты надеялись также, что гарнизон сдастся в первые же дни.

— Напрасно надеялись, — зло ответил комендант, когда Горяев кое-как перевел ему слова немца.

— Товарищ сержант, связь есть!

Радостный крик Сибирко привлек внимание всего гарнизона. Даже Усов, всегда спокойный и сдержанный, легким прыжком соскочил с топчана. Он выхватил трубку из рук Сибирко и приложил к уху.

— Что-то шумит, — сказал комендант, прислушиваясь. — Неужели наши восстановили?

— Я слышал голос… — сказал Сибирко.

— Ростов… Ростов…

Наконец-то снова можно поговорить со своими!

— Командира к телефону! — услышал Усов отдаленный глухой, но сильный голос.

— Я у телефона, — ответил комендант. — Кто говорит?

— Говорит Ростов… полковник Петров. Как обстоят дела? Потери у вас большие?

Комендант заметно смутился. Почему на командном пункте батальона оказался командир дивизии?

— Я слушаю вас, товарищ полковник!

— У меня есть к вам вопросы. Долго ли вы сможете продержаться? Сколько у вас остается продовольствия и боеприпасов?..

Комендант нахмурился. Смутное подозрение тревожило его сознание. Не опуская трубки, он молчал, обдумывая, что говорить.

— Почему молчите? Отвечайте на вопросы! — снова повелительно прогудел телефон.

— Попросите к телефону семьдесят три! — твердо сказал Усов. — не знаю, с кем разговариваю.

— Я вам назвал себя. Отвечайте, я приказываю.

— Семьдесят три к телефону! — настойчиво повторил комендант.

Трубка тихо шуршала, едва затрагивая слух. Усов уловил шепот — два-три слова, резко прерванные. Теперь становилось, ясно, что дот соединен с кем-то незнакомым.

Прикрыв микрофон рукой, комендант подозвал Сибирко.

— Кто-нибудь другой мог включиться в линию?

— Вряд ли: кабель подземный, — тихо ответил Сибирко. — Впрочем, очень свободно, если обнаружили. А может быть… у воронки…

— Может быть, немцы? — продолжил мысль его комендант. — Но хорошо говорят по-русски.

— Как чувствуют себя красноармейцы? — мягко прошипела трубка.

— Неплохо чувствуют, спасибо, — ответил комендант. — У меня тоже есть вопросы к вам.

— Пожалуйста.

— Назовите имя нашего командира батальона! Скажите, как назывался раньше город Молотов? Чем прославился у нас повар-орденоносец Егоркин, — вы, конечно, его знаете!

Трудно было в полумраке разглядеть — хмурится или улыбается комендант. Но чувствовалось, что он доволен своей хитростью.

— Приказываю прекратить этот глупый экзамен! — проворчала трубка.

— Не будете отвечать? — усмехнулся комендант. — Тогда еще один вопрос: когда вы изучили русский язык? Или, может быть, вы по национальности русский? Тогда скажите: когда вы стали окончательной сволочью — в восемнадцатом году или позднее?

Солдаты засмеялись.

— У вас хорошее настроение, — послышалось из трубки.

— Ничего, неплохое, — ответил Усов.

— Но завтра оно испортится. Жалко, что вас придется похоронить, не увидев. А то бы вам пришлось покачаться на первом дереве…

— Я знаю ваши способности, — сказал комендант.

— Предлагаем сдаться — за это обещаем жизнь. Выходите с белым флагом…

— У нас подлецов нет! Мне с фашистской сволочью разговаривать не о чем…

И комендант швырнул трубку за аппарат.

— Слушайте приказ!

Занималось морозное, подернутое синей дымкой тихое утро. Оно проникло в помещение ровными полосками света через наблюдательные щели и амбразуры.

Бойцы выстроились в две шеренги. Вот так же выстраивалось раньше отделение перед занятием, когда командир ставил задачу. Сержант Усов по-прежнему требовал порядка и дисциплины. Справа стоял ефрейтор Любов, громадный, широкоплечий. Его голова упиралась в потолок. Казалось, никакая сила, никакие лишения не сокрушат этого человека. Слева маленький Ершов резко обламывал линию ранжира. Взгляд сержанта задержался на Ершове. Как и прежде, командир привычно подумал: «Весь ранжир портит!»

— Слушайте приказ по гарнизону! — повторил комендант.

Приказ не был написан, не имел номера и не блистал литературными достоинствами. Короткий, суховатый, отрывистый, он соответствовал голосу коменданта.

«…Мы должны держаться… от нас зависит защита города… и на нас смотрит социалистическая родина. У нас еще достаточно боеприпасов. И я уверен — у нас достаточно и силы. Я благодарю вас, товарищи, за службу Советскому Союзу. Но впереди еще много трудностей. Нам придется многое еще испытать. Я надеюсь, и я уверен…»

Комендант заметно волновался. Горяев заметил это. Усов говорил не своими словами, но своим голосом, жестким, запинающимся на слогах.

«С сегодняшнего дня норма питания уменьшается… будет выдаваться по одному сухарю… Я знаю вас, товарищи! Это необходимо… и мы выдержим…»

Близкий орудийный выстрел прервал слова коменданта. Начался день. Нужно было защищаться.

— По местам! — скомандовал Усов.

Горяев дежурил у двери. Когда он стоял в строю, ему казалось, что он вот-вот пошатнется. Но по команде сержанта он твердо и уверенно подошел к входной двери, на свое место. За ночь он выспался, но сон, как ни странно, не придал ему сил.

Немцы обстреливали город из орудий. Со стороны города также слышались частые орудийные выстрелы. Дот безмолвствовал между грохочущими сторонами, в огне этой бешеной артиллерийской дуэли.

— Выкатывают пушку! — доложил Корнилов.

— Немец держит свое слово, раз вчера пообещал.

— Но не сдержит! — сказал комендант.

Взрыв снаряда тяжело потряс укрепление.

— Откуда бьют? — спросил комендант.

Никто не ответил. Было понятно лишь, что обстрел прямой наводкой фашисты подготовили из нескольких орудий. Замеченное Корниловым орудие пока еще молчало, а снаряды один за другим уже рвались вокруг дота.

— На разрушение форта Дуомон под Верденом было выпущено сто двадцать тысяч снарядов. Это стоило в двадцать раз дороже самого форта…

Петя Синицын начинал себя чувствовать лучше. Сейчас он лежал на топчане и наблюдал за товарищами. Слушая разговор, он не мог удержаться, чтобы по привычке не привести пример из военной истории.

— Лежи, Синицын, тебе разговаривать не положено, — мимоходом заметил комендант. — Лежи и поправляйся. Понятно?

— Есть поправляться! — улыбнулся Синицын.

Дот напрягся и молчал. А вокруг оглушительно рвались снаряды. Вздымалась земля. Метелью кружился снег, врываясь в амбразуры и щели. Молчал дот, молчали люди. И было обидно бездействовать, сидеть и ждать, когда снаряд ударит в перекрытие или в амбразуру.

«Может быть, и конец», — подумал Горяев.

Дважды утихала буря, поднимаемая взрывами, и потом с новой силой бушевала, осыпая дот осколками, землей и снегом.

— Может быть, отсидимся, — прошептал Горяев.

Внезапно страшной силы удар встряхнул укрепление. Воздух пронзительно засвистел в щелях. Горяеву показалось, что он летит вверх. В ушах зазвенело, голову сжали неумолимые страшные тиски. Он видел, как упал Ершов, как схватился за стойку Любов.

И сразу же кругом стало необычайно тихо. Лишь продолжался зудящий звон в ушах и ломило виски.

— Ершов! — позвал Горяев и удивился. Он не слышал своего голоса.

И сейчас только он заметил, что не стоит, а сидит на полу.

— Оглушило? — спросил Любов.

Но Горяев не слышал, а лишь угадал вопрос. Он хотел встать, но не мог. Помещение закружилось, пол уходил из-под ног. Горяев потерял сознание.

Он не слышал и не чувствовал второго взрыва, разрушившего одну из амбразур. Он не видел, как работали саперы…

Фашистская батарея захлебнулась. Комендант стоял с открытым ртом и прислушивался. Новый незнакомый шум влился в тяжелую звуковую неразбериху боя.

Напрягая зрение, Усов заметил на немецкой стороне движение.

— Приготовиться! — скомандовал комендант.

Но на этот раз он ошибся. Немцы оттягивали войска. Над дотом гудели самолеты. То были советские самолеты, вылетевшие на штурмовку.

Вал артиллерийского огня катился по лесу, где спешно отходили немцы. Батальон, использовав контрнаступление соседних рот, еще до штурмовки самолетами прорвался вперед.

В укреплении уже слышали отдаленное «ура». Это было так неожиданно, что все в доте растерялись.

— Приготовиться к выходу! — сказал комендант.

Голос его дрогнул, но никто не заметил этого.