Горяев служил в армии, но редко думал о войне. Она казалась ему далекой. Он был уверен, что война будет не завтра и не через год… Иногда в свободную минуту молодой художник Горяев делал в тетради зарисовки: он готовился после службы написать большое полотно.

Первый день войны был тяжелым, как и первые выстрелы, как первые снаряды, просвистевшие над головой. И Горяев понял: так должно было случиться.

Горяев не был смельчаком. Но сейчас в нем поднималось чувство боли и мщения. Неужели вся жизнь должна нарушиться? Тогда ему нельзя будет заниматься любимым делом. Леля не должна учиться. Фашистские бомбардировщики сожгут город, тот дом, где живет мать.

Значит, нужно воевать, бить, бить подлого врага.

Заканчивалась безмолвная ночь. Вот к аппарату протянул руку сержант Усов. Он сделал это спокойно, без рывка; значит, сержант не спал.

Усов, действительно, бодрствовал всю ночь. Он приложил трубку к уху.

— Товарищ сержант, — слушал он, — говорит военинженер Ольховец. Нужен ли вам инструктаж или консультация?

— Нет, мне все ясно, — ответил Усов. — Один вопрос: выдержат ли перекрытия снаряды среднего калибра?

— Этого бояться не следует, — заметил инженер. — Не подпускайте к доту немцев с зарядами. Артиллерийская стрельба по дотам мало эффективна. А в случае попадания — выдержит. Я строил, и за материал я ручаюсь!

Последовало молчание.

Потом в трубке вновь послышался голос:

— А как люди вашего гарнизона?

— Я знаю их, и за них я тоже ручаюсь! — ответил комендант.

Оказалось, что немцы не знали о существовании дота. Вчерашняя яростная стрельба в разгаре боя все же не выдала защитников маленького укрепления. Рано утром были замечены первые небольшие группы противника.

— Фрицы появились, — шепнул Сибирко. — А ну-ка, Синицын, угости их!

— Огонь не открывать! — запретил Усов. — Это разведчики.

Между тем Синицыну очень хотелось нажать на спусковой рычаг пулемета.

— А может быть, они нас совсем не заметят? — проговорил Альянцев.

Его голос дрожал. Сержант Усов бросил мимолетный взгляд на Альянцева. В этом взгляде сверкнул укор. Комендант почувствовал в словах Альянцева страх. Он сжал зубы и поморщился.

Впереди грохнули одиночные орудийные выстрелы. Фашисты начинали артиллерийскую подготовку. Их батарея была скрыта в лесу, где-то далеко, слева от дота.

Весь гарнизон был на своих местах — у пулеметов и перископа, у двери и у наблюдательных щелей. Проходили минуты напряженного ожидания.

Там, в кустарниках и в лесу, скрываются враги. Они рвутся вперед, чтобы овладеть городом, чтобы начать расправу над мирным населением, поджечь дома.

— Ну, идите, идите, — тихо говорил ефрейтор Любов. — Чего жметесь в лесу?! Идите… — И он вполголоса сквозь зубы пропустил злое, крепкое слово.

И, словно по его вызову, опушка леса вдруг оживилась. Цепи немецких солдат двинулись по полю. Нагнувшись, солдаты бежали густо, надеясь одним броском пересечь открытую местность.

— Приготовиться! — скомандовал комендант.

Несколько пулеметов отчаянно стрекотали на правом фланге, поддерживая передвижение солдат. Но сзади дота, в стороне города, затаилась тишина. Колючая проволока, окружающая дот, была искусно скрыта в кустарниках.

Густая цепь немцев надвигалась на укрепление, не подозревая о нем. Солдаты бежали молча и не стреляли.

Они были уже на расстоянии прицельного винтовочного выстрела. А комендант все выжидал. Он словно окаменел. Потом вдруг оторвался от щели, взмахнул кулаком и крикнул сильно и резко:

— Ого-онь!

В ту же секунду вздрогнули на столах пулеметы и забились оглушительной тяжелой дробью.

Это было совсем неожиданно для немцев. Их бег мгновенно прекратился. Они падали вперед на землю ничком, и невозможно было определить, кто падал от пуль и кто от страха. Через две-три секунды гитлеровцы снова выросли над полем. Такие же скрюченные, они бежали, но уже не к доту, а назад. А пулеметы все били и били, срезая с поля бегущих. Пулеметные ленты, дрожа и прыгая, гнали в приемники патроны. И люди у амбразур и щелей словно срослись со своим оружием.

У пулеметов работали Любов и Синицын. Анисимов, Горяев и Сибирко стреляли из винтовок.

— Стой! — скомандовал Усов.

Все сразу умолкло. Комендант откинул голову, обтер лоб и снова прильнул к щели.

За несколько напряженных минут боя солдаты в первый раз взглянули друг на друга. Все молчали, ожидая слов командира.

— Хорошо! — сказал Усов.

— Добро! — повторил Любов.

Эти слова подействовали ободряюще и успокоительно. Сразу все происшедшее показалось обычным и легко понимаемым.

— Приготовиться!

Гарнизон ожидал новой атаки. Но немцы, скрывшись в лесу, больше не показывались.

Рассветало. Свежий утренний ветер разогнал облака, и осеннее скупое солнце заглянуло в щель с восточной стороны. Серый дым низко стлался над полем.

В левом каземате у станкового пулемета сидели двое — Горяев и Альянцев. Альянцев прибыл в отделение вместе с двумя саперами. Это было несколько дней назад, когда пулеметчики во главе с Усовым заступили на боевую вахту в укреплении.

Вдалеке, справа и слева, были слышны частые хлопки выстрелов и треск пулеметных очередей. Иногда тяжело ухали орудия. Горяев поминутно привставал на колено и смотрел через щель на черную полосу лесной опушки.

— Почему они не атакуют? — спрашивал Альянцев тихо.

Горяев не отвечал. Он сам удивлялся тому, что после второй атаки немцы успокоились. Может быть, они что-нибудь замышляют? Он подозревал, что и Альянцев думает об этом и тревожится. Пожалуй, Альянцев даже боится. Он сидит, втянув голову в плечи, и о чем-то думает.

Известие об окружении вначале тяжело подействовало на Горяева. Сознание сдавили невидимые клещи, и он думал — все пропало. Но твердый голос сержанта Усова, спокойствие Любова, прежняя деловитость Анисимова — все это ободрило его. Горяев признался себе, что они смелее и мужественнее его. И, стыдясь перед этими людьми, он отгонял страх, старался говорить тверже и спокойнее, так же, как они.

— Они могут разрушить дот из орудий, — полувопросительно и в то же время полуутверждающе сказал Альянцев.

— Бросьте хныкать, — ответил Горяев.

— Почему наши не прорвутся к нам?

— Будет время — прорвутся.

— Они могут опоздать, — уныло проговорил Альянцев.

На этот раз Горяев искренне возмутился. Он понял, что Альянцев боится только за себя. Хотелось ответить этому человеку обидным словом, назвать его трусом, но Горяев сдержался и только сказал словами коменданта:

— Мы будем держаться!

Он вдруг поверил, что он может быть таким же, как Усов и Любов. Мы — это звучало сильно и придавало уверенность.

В каземат заглянул Сибирко и моментально исчез. Остались слова его песенки:

— Поет, — с раздражением произнес Альянцев и еще больше съежился.

Горяев улыбнулся. Раньше веселость Сибирко ему тоже часто казалась неуместной. Но теперь он увидел, что связист всегда таков. Сибирко любил музыку. Он с первого раза улавливал мотивы, готов был часами просиживать у радиоприемника и слушать концерты со всего света. У него была особенность: он по-своему неожиданно переделывал тексты песен и арий. Сейчас Сибирко пел, а два часа назад сосредоточенно и сердито стрелял из своей винтовки.

— Приготовиться! — послышалась команда Усова.

— Немцы! — сказал Ершов, пробегая около каземата.

— Опять, — встревоженно и со страхом прошептал Альянцев.

А Горяеву уже совсем не было страшно. Он хотел показать коменданту, что может быть мужественным. Он хотел, чтобы его сейчас видели мать и Леля. Они будут гордиться им.

— Не стрелять, — скомандовал Усов.

Горяев посмотрел в щель. Двое немцев осторожно пробирались к доту между заграждениями, неся белые флажки.

— Убирайтесь ко всем дьяволам! — закричал Усов. — Стрелять буду!

— Русс, сдавайсь! — кричал немец, видимо, офицер. — Вы будете гуляйт, сдавайсь!

— Зато вы больше не будете гулять, если не уберетесь отсюда, — ответил Усов.

— Может быть, они ничего не сделают… — пробормотал Альянцев.

— Молчать! — закричал комендант.

— Уходите отсюда! — со злостью отрезал Горяев, сжимая ручку затыльника пулемета. — Вы трус, вы боитесь! Стыдно, — добавил шепотом.

— Русс, сдавайсь! — кричал немец. — Мы дадим, русс, жизнь!

Слова гитлеровца подействовали на Усова, как оскорбление.

— Считаю до трех… раз… два…

Немцы, должно быть, неплохо понимали русский счет. Они начали пятиться, потом быстро пошли, затем побежали.

— Три! — засмеялся комендант и скомандовал: — Огонь!

Кто стрелял из станкового пулемета, тот знает: это оружие недоступно для пехоты противника, пока есть патроны и жив хотя бы один пулеметчик. Кто попадал под огонь пулемета, тот чувствовал его силу. А у гарнизона маленькой крепости патронов было достаточно, и пулеметчики твердо держали рукоятки затыльников.

При каждой попытке немцев приблизиться к доту станковые пулеметы посылали на них через амбразуры губительные очереди свинца. И фашисты падали с перекошенными лицами — одни от злобы и чувства бессилия, другие — от предсмертных судорог. Одни поспешно уползали, другие оставались лежать навсегда. И снова над полем поднимались редкие кустарники, перебитые ветви которых теребил усталый и беспутный ветер.

Станковый пулемет! Мы смотрим на пригнувшееся массивное тело пулемета и вспоминаем Анку-пулеметчицу из Чапаевской дивизии. Мы помним разгром интервентов, посягнувших на молодую Советскую республику. Проносятся взмыленные горячие кони, запряженные в тачанку. И из-за колеса, привстав на четвереньки, выглядывает вздрагивающий, серый от копоти пулемет. Замаскированный, словно обросший зеленью, он расчищал путь для наступающих стрелков у сопки Заозерной. Покрытый белилами, пулемет был незаметен в снегах Финляндии…