Гарнизон маленькой крепости

В узкую щель амбразуры виднелся кусочек полыхающего заревом далекого неба. Стемнело, и вместе с темнотой на землю навалилась тяжелая, необыкновенная тишина. После шестнадцати часов непрерывной канонады не верилось, что в мире может быть так тихо.

Три дня шли бои на подступах к городу. На четвертые сутки в полдень немцы подтянули свежие силы. Их нажим перекатывался с одного участка на другой; фашисты боем нащупывали слабые места обороны. Но прорваться к городу немцам не удалось. Лишь в двух местах они потеснили передовую линию защитников города.

Вблизи от перекрестка шоссе и железной дороги притаилось поспешно устроенное укрепление — долговременная огневая точка. Укрытая в земле, искусно замаскированная, она ничем не отличалась от естественных холмиков, едва возвышавшихся среди кустарников. Впереди раскинулось поле, и дальше начинался низкорослый лиственный лес.

Прошло несколько дней, как пулеметное отделение сержанта Усова получило приказ занять дот и вместе с другими гарнизонами укреплений защищать подступы к городу.

Последние орудийные выстрелы прогремели полчаса назад. Потом еще долго и назойливо выстукивал очереди станковый пулемет. Он был установлен где-то в стороне, почти на одной линии с дотом.

Как и обычно, с наступлением темноты на немецкой стороне затихло. Видимо, немцы перегруппировывали силы и отдыхали, чтобы с первыми проблесками утра снова ринуться вперед.

— Боятся ночи, как черт ладана, — сказал сержант, присаживаясь у пулемета.

— Не привыкли, — усмехнулся Калита, — ночью можно заблудиться…

— Это тактика, — заметил Петя Синицын, прозванный военным теоретиком, — методичному наступлению еще в восемнадцатом веке учил…

Калита махнул рукой.

— Барская тактика… тактика трусости.

Отблески зарева тускло играли на стене и мучили глаза. Кислый запах пороха нагонял дремоту. После долгого напряжения чувствовалась усталость.

— Ну что ж, отдыхать так отдыхать, — сказал сержант. — Товарищ Сибирко, вызывайте!

Полудремавший у телефонного аппарата Сибирко поднял голову и сразу заговорил монотонным, усталым голосом:

— Казань… Казань… я — Ростов… я — Ростов… Казань… черт, куда она запропастилась?.. Казань, я — Ростов…

Сибирко вопросительно взглянул на сержанта.

— Вызывайте! — подтвердил приказание Усов.

— Казань… я — Ростов… Куда, куда ты удалилась? Весны моей…

— Сибирко, перестаньте, вызывайте по форме!

Сержант чувствовал: что-то случилось! Он был обеспокоен, но не показывал своей тревоги.

— Казань… я — Ростов, — надрывался Сибирко. — Отвечай, Казань… Отвечаете?! Ну вот, правильно. Спать нельзя, нехорошо. Что? Мы сами спим? Да, под такую музыку, пожалуй, уснешь. Почему музыку к черту? Конечно, разница между «Риголетто» и пушечной пальбой…

— Вызовите к телефону семьдесят три! — перебил телефониста сержант.

— К телефону семьдесят три! У телефона? Товарищ сержант, семьдесят три у телефона!

Усов взял трубку, а Сибирко встал, потянулся и зевнул.

— Говорит комендант дота Усов, — рапортовал сержант. — Никаких изменений не произошло. Разрушений нет. Состояние всего гарнизона отличное. Все в порядке! Противник пытался подрывать мины, но не был допущен…

Сержант замолчал, наклонился над аппаратом, прикрывая рукой микрофон. Он слушал долго и сосредоточенно. От бойцов не ускользнуло взволнованное выражение, на секунду появившееся на его лице. Он слушал и отвечал на вопросы.

— Боеприпасов хватит надолго… Продовольствия недостаточно. Сегодня ночью нам должны были подвезти… Есть экономить! Да-да… слушаю… понятно! Есть держаться! Сообщить гарнизону? Есть сообщить!..

Сержант положил трубку и повернулся к бойцам. Он стоял, сжав губы, выпрямившийся, серьезный, чуть побледневший. Пробившиеся редкие щетинки поблескивали на подбородке; они старили сержанта, совсем еще молодого человека. Он приподнял каску и сказал:

— Разбудите Анисимова и Горяева!

Было тихо в этом маленьком полуподземном помещении. Голос коменданта звучал глухо, необыкновенно. Все понимали: что-то случилось.

Через минуту комендант объявил своему маленькому гарнизону:

— Батальон отошел на новые позиции. Соседнее укрепление разрушено. Наш дот окружен. Капитан Игнатов передал приказание командования — держаться! Приказываю: драться до конца. Патроны экономить. Анисимов, Горяев и Синицын — ко мне. Остальные — спать до утра.

Ночь, как и вечер, проходила тихо. Но вся она была наполнена остро ощутимой пронзительной тревогой. В амбразурах все еще зловеще волновалось зарево далеких пожаров.

Комендант дота, низко склонив голову, сидел у телефона. Казалось, он спал. Но не до сна было молодому командиру. Он думал о том, как выполнить приказ командования. Как только наступит утро, немцы начнут блокировку. Выдержит ли дот — эта маленькая крепость — осаду разъяренного врага?

В составе гарнизона, которым командовал Усов, двенадцать человек. Он всех их давно и превосходно знал, бойцов своего отделения. Лишь два бойца-сапера и красноармеец Альянцев были приданы в тот день, когда отделение Усова заняло оборону в доте.

Еще до войны начал командовать сержант Усов отделением пулеметчиков. Вначале новый командир не понравился бойцам. У него был беспокойный характер и необычайная страсть к армейским уставам. В роте шутили, говорили, что Усов может узнать из уставов все, вплоть до того, как варить картошку и какую девушку выбрать для танца.

Но мало-помалу бойцы привыкли к новому командиру и вскоре полюбили его. Сержант Усов с закрытыми глазами мог собрать станковый пулемет, а при стрельбе — восьмью пулями поражал все восемь мишеней — перебежчиков. На турнике он крутил «солнышко», вызывая восхищение лучших гимнастов полка. Когда Усов вел свое отделение, можно было подумать, что он подает команду целому батальону.

Он учил своих бойцов трудному и почетному делу — воевать за родину, он учил их искусству побеждать. Иногда это требовало огромных усилий, настойчивости и терпения. Противника не было, а нужно ползти на животе, по-пластунски, рыть окопы, долгие часы в холод и в дождь проводить под открытым небом.

…Рядовой Синицын скучал.

Разрывая мерзлую землю для учебного окопа, он мечтал о баталиях и парадах. Любое сражение ему представлялось по книгам красивым и захватывающим. Пушечная пальба, развевающиеся знамена, победный гром оркестров, богатые трофеи — такой была военная жизнь в пылком воображении счетовода Пети Синицына.

В отделении Синицына прозвали «военным теоретиком». Он любил при каждом удобном случае вспомнить какое-нибудь сражение или изречение знаменитого полководца.

На занятиях нередко можно было услышать замечания сержанта Усова:

— Синицын, кто вам в бою прицел будет устанавливать?

— Александр Македонский поставит, — отвечал за Синицына веселый Сибирко.

Если Синицын увлекался военной жизнью, то Яша Ершов — маленький и подвижной боец — мало походил на военного человека. Он часто забывался и путал уставные положения и воинские термины. Ствол у винтовки он называл дулом, спусковой крючок — собачкой, подсумок — патронташем. Ершов долго не мог уяснить разницы между часовым и караульным, между начальником и комендантом гарнизона.

— В армии не говорят «начали стрельбу», — терпеливо поучал командир отделения Ершова. — Нужно говорить: открыли огонь…

Ершов сам огорчался своим маленьким неудачам. Но он отличался каким-то особым упорством, с которым и продолжал учебу.

На своего помощника ефрейтора Семена Любова командир отделения мог положиться в любом деле. Потому, когда сержант на время покидал отделение, он всегда был спокоен.

— За меня остается ефрейтор Любов.

Командир знал, что смышленый и предприимчивый ефрейтор будет отлично командовать отделением.

Сержант Усов знал их всех, знал, чем они живут и чем интересуются. Ему хорошо были известны и понятны флегматичность и задумчивость красноармейца Горяева, веселость и легкословие Сибирко, трудолюбие и исполнительность Анисимова. Он жил вместе с ними, водил их в походы, рассказывал, объяснял, требовал.

И вот война! Она еще крепче сплотила отделение. Бойцы теперь особенно хорошо поняли, что не напрасно они рыли ячейки, ползали по сырой земле, учились стрелять, маскироваться. Теперь им казалось, что сержант Усов научит их еще большему.

Люди спали. Они чувствовали смыкающееся кольцо опасности, но шестнадцать часов напряжения оттеснили волнение. Нужно было спать.

Впереди стонала под вражеским каблуком советская земля. Сзади накипала гневом и собирала силы та же земля. Шли товарные поезда и воинские эшелоны, нестерпимым жаром дышали сталеплавильные печи, с конвейера сходили новые боевые машины. Народ поднимался защищать свое богатое, им добытое, заработанное, завоеванное счастье.

Как и обычно, она была удивительно короткой для спящих и необычайно длинной для бодрствующих — эта ночь.

Горяеву минуты казались звучащими и осязаемыми, — так они были медлительны и однообразны. Горяев хотел представить, что творится вокруг, за стенами. Но он лишь знал, что ночью пошел снег. Это было хорошо. Снег скроет на траве и кустарниках следы пороха, дыма, копоти. Издали дот будет совершенно незаметен.

Зато Горяев легко представил то, что делается за сотни километров, в его родном городе. Утро начинается в большой комнате голосом диктора. Мать проснулась, встает, чтобы включить электрочайник. Сестренка Леля тоже проснулась, но не открывает глаз. Она говорит, что очень приятно спать под команду и музыку для физзарядки. Репродуктор потрескивает, инструктор предлагает расправить плечи и приготовиться к маршу.