Очень старая комната. Казна второй армии

— Алло! Говорит майор. Кассу будем брать завтра, в 7 утра, пока на улицах еще мало народа. Вы готовы? Мешок под валюту сшит? Надо, чтобы он был крепким, из плотной ткани, так как сумма может быть весьма значительной. — Да. У нас все готово. Мешок и другие емкости. Прикроете?

— Будет обеспечено. Двое вооруженных парней. До завтра. Итак, все готово. Люди «прикрытия», транспорт, помещение для «валюты». Вряд ли кому в голову придет, что мешок с деньгами будет доставлен в Кукольный театр. Интересно, сколько же мы «возьмем»?

…Без четверти семь припарковав машину у Дома художников, отправляюсь к городскому парку, перед входом в который стоит «Копилка Памяти» нашего отделения Фонда культуры. Надо сказать, что она значительно отличается от копилки в Старом Мясте в Варшаве. Во-первых, она весит почти тонну. Подъемный кран нужен, чтобы ее похитить. Во-вторых, деньги можно извлечь, лишь подняв ее краном, именно тогда в дне открывается хитроумно устроенная дверка. В-третьих, копилка — под сигнализацией, и, в-четвертых, она освещается прожектором. Кроме того, нашу копилку охраняет местное отделение милиции, ночные патрули обязательно проверяют, все ли тут в порядке. Увы, мои опасения не оказались напрасными! Уже два раза были совершены попытки «очистить» копилку, но наша милиция сработала великолепно, хотя в конструкцию пришлось внести и некоторое дополнение в виде стальной решетки на пуленепробиваемом стекле. Оказывается, если со всей силы трахнуть по этому стеклу кувалдой, то и оно не выдерживает. Однако вот и майор, молодой человек в синем спортивном пиджачке, и его «парни», которые становятся по разным краям площадки, зорко поглядывают во все стороны. Мой верный помощник в «культурфронтовских» делах, Нина Петровна, высокая, симпатичная женщина, спешит, несет полосатый мешок для «кассы». Подкатывает машина с краном. Кран вздергивает копилку на тросах, на ее основание, как торбу на морду лошади, натягиваем мешок. Поворот секретной задвижки, и в мешок с глухим шумом и звоном ссыпается «валюта». На всю операцию уходит 15 минут. «Парни» из группы майора помогают нам донести деньги в одну из комнаток Кукольного театра, бывшей кирхи Луизы. Гипсовый Калинин, огромная, с козлиной бородкой, крашенная шаровой краской голова в очечках, стоящая на том самом месте, где некогда стояла св. Дева Мария, провожает нас сощуренным, дьявольски внимательным взором.

Итак, за дело. Нина Петровна расставляет на длинном столе десяток синих пластмассовых тазиков. С помощью милиции мы громоздим мешок на стол и вываливаем содержимое в эти тазики. Жмоты, думаю я, глядя, как тазики заполняются «медяками» и «серебрухой», пожалели денег на Кафедральный собор, реставрацию домика Канта, бюст Пушкина, на памятник «афганцам», а именно на эти цели собираем мы деньги. Но вот в тазики посыпались и рубли, трояки, «красненькие».

Стук монет, мелькание желтых и серебряных кружочков. Вот так же когда-то и мы, бездомные ленинградские дети, считали нашу добычу в ледяном подвале «стекляшки», сгоревшего и расплавившегося в сентябре сорок первого года «Стеклянного», что был в Госнардоме, театра. Мы обитали там коммуной или «толпой», как нас называл наш «старшина» и наш «отец», огромный, бородатый — одни глаза из бородищи торчат — «матрос с героического крейсера „Варяг“», за коего он себя выдавал, одноногий, на скрипучей деревяге Петр Лукич Ракитин. Он насобирал нас, оставшихся без родителей мальчишек и девчонок, «столпил», как он выражался, вот тут, в этом подвале, на стенах которого кустился черный от копоти лохматый иней, а посреди жарко гудела огнем раскаленная, вся в золотых искрах печка-буржуйка. «Толпа! Слушай старого матроса! — часто говорил нам „героический моряк“. — Чтобы выжить, надо работать. Кто не работает, тот околевает!» Мы «работали» на Сытном рынке. «Сшибали» там, что могли. Кто воровал, кто пел, кто играл в «три картинки» и «ремешок с петелькой», девчонки изображали цыганок, а кто попрошайничал: «Мамочка моя померла-а-а от голода-а-а… Сестренка дома помира-а-ат… Братишка ножки отморози-и-и-л…» И Петр Лукич Ракитин пел. Стоял, опираясь на костыль. В бескозырке с надписью старинными буквами «ВАРЯГЪ» и золотыми якорями на лентах. Чтобы уши не отмерзли, голова его была замотана черной тряпкой, бескозырка нахлобучена сверху, полушубок распахнут, виднелась там тельняшка, ее сине-белые полосы. «Н-на-верх вы, товарищи!.. — не пел, а хрипло, выдыхая облака пара, орал Петр Лукич. — Все по м-местам, п-паследний п-парад н-наступа-ает!» Время от времени он хватал кого-нибудь из толпы, притягивал к себе и не отпускал, пока тот не бросал в медный котелок, тоже с надписью «ВАРЯГЪ», привязанный к ремню с бляхой, помятый трояк или рублевку. А когда темнело, голодные, полуживые от холода и усталости, мы сползались в свой подвал. «Р-ряк, р-ряк!» — скрипел протез Петра Ракитина. Чем сильнее был мороз, тем громче скрипел его протез. «Р-ряк, р-ряк!» А в подвале уже вовсю пылали поленья в «буржуйке», дежурные готовились к встрече, уже булькало в огромной черной кастрюле, там варилась похлебка из жмыха, но, прежде чем взяться за ложки, мы высыпали свою добычу на огромный стол — медяки, «серебруху», «бумажки». «Толпа! — хрипло говорил Петр Лукич. — Плохо работаем! Мало души в дело вкладываем! Ну-ка, вот ты, — он тыкал в меня толстым, грязным пальцем. — Как ты формально „рыдал“ сегодня, а? „Ма-ама померла!“ Надо рыдать так, чтобы слезы с глаз сыпались, а ты?..» «Тут тысяча, вот еще тысяча…» — слышался голос очкастого Левки Горбунова, «студента философических наук», как он себя называл, прибившегося к нам и взявшего на себя заботы о подсчете денег, которые он потом сдавал Петру Лукичу…

«Тут сто, — слышу я голос нашей бухгалтерской „половинки“ Любы, которая работает в Фонде на полставки, — кладите вот сюда». Прав оказался директор Королевского замка пан доктор Александр Гейстер: после первого, довольно значительного «съема» почти в 4 тысячи рублей, волна пожертвований схлынула, и денег в копилку стало падать меньше, но уж сколько есть, столько и есть. Мог ли я предположить, что спустя столько лет буду вновь собирать медяки? Теперь для деятельности Фонда культуры? Однако подсчет денег — дело долгое, а у меня сегодня будут гости — барон и баронесса фон цур Мюлен, и надо подготовиться к их приему, времени в обрез…

Да, времени в обрез! Элегантный, розоволицый, весь пышущий здоровьем и устойчивым благополучием, барон Бенгт фон цур Мюлен то и дело поглядывает на часы и снимает, снимает, снимает. Время от времени он коротко и быстро говорит, а его очаровательная жена держит в руке диктофон, делает запись, дополняя барона и своими наблюдениями. Барон — владелец фирмы «ХРОНОС ФИЛЬМ», находящейся в Западном Берлине. Журналист, публицист, кинооператор и режиссер фирмы, а его жена Ирмгардт — сотрудница и сценарист его фильмов, монтажер и художник, общественный, как и барон, деятель. Снимают они сейчас обширный, кажется двадцатичастевый, фильм «Двадцатый век». Они первые кинематографисты Западного Берлина, путем невероятных усилий и хитроумных ухищрений «пробившиеся» в Калининград, чтобы сделать видеофильм о прошлом и настоящем нашего города.

Времени в обрез. Срок приезда в этот наш «таинственный» для западного человека край, в своеобразную «терра инкогнита», крайне мал, а хочется увидеть так много. Барон! Вы современный первооткрыватель, вы Колумб, ваш фильм будут смотреть с таким же интересом, а может быть и большим, чем фильм о посещении каких-нибудь индейцев-«змееловов», обнаруженных в самых неизученных глубинах таинственной, непонятной и страшной страны Амазонии!