Да, чего только тут не было, на этом послевоенном районном фермерском рынке, кажется, я никогда больше в жизни не видел такого обилия продуктов. В телегах, в сене или соломе лежали свиные туши, их тут же рубили, развешивали мясо на крючьях. Бурыми гроздьями висели колбаски, длинные копченые колбасы и толстенные, тяжелые, как снаряды, колбасищи. А ветчина какая! Ветчинный запах улавливался сквозь массу других рыночных запахов: сена, лошадиных «яблок», мужского пота, овчин. Кули с картофелем. Квашеная капуста. Соленые огурцы. Сушеные грибы. Соленья и варенья в аккуратных, со стеклянной крышкой на какой-то особой железной пружине, банках. Вяленая рыба, лещи, матово желтеющие своей крупной чешуей. Гогочущие гуси. Куры, утки. Яблоки такие свежие, будто были сняты не в минувшую осень, когда наши войска уже подошли к границам Пруссии, а лишь вчера. И лица, лица. Красные, тщательно выбритые; золотистые пряди волос из-под фетровых шляп; кожаные, украшенные шитьем, куртки, меховые жилетки, полосатые, видно, из домашней шерстяной тканины, штаны.
Да, бумажки никто брать не хотел, кому они нужны, бумажки? Комендант говорил, что крестьяне увозят в деревни даже пианино, да вон, поглядите, грузят на телегу. И комод. И зеркало в резной, красного дерева, раме. Ах, сколько тут было всего! Это не наш «сухой паек». Конечно, насчет пайка я это просто так, с нами был Федя. С ним не пропадешь. Мы не пропали и тут. Крестьяне охотно брали серебряных «Гинденбургов», а у Феди и они были, эти массивные, тяжелые серебряные пятимарковые монеты. Вскоре он и еще двое солдат из охранения потащили к «виллису» колбасу, ветчину и свежий с поджаристой корочкой хлеб, а Людка хрупала яблоко и, слегка отворотясь от нас, рассматривала черный кружевной лифчик, который Федя добыл тут же, в этом гаме и суете.
А мы отправились в кирху. Настоятель Готлиб показал нам ее. Тяжко увенчавшую холм, красного кирпича, с высоченной башней, стоящую так, что видна из любого уголка Даркемена. Высокий, худой, с умным, бледным лицом, Готлиб, то и дело поправляя очки, спрашивал: «А что будет дальше? Не запретит ли командование проводить службы? Слухи разные идут, но разве можно у людей отнимать душу, бога? Ведь бог — это душа человеческая, как без нее?» Рассказывал, что кирху строили 40 лет. На деньги всей округи. Что колокол «ГЛОРИЯ» — это подарок из Дрездена, там живет один даркеменец, владелец большого завода, простите, бывший владелец. Не поленитесь, поднимитесь, взгляните на колокол.
И мы поднялись по бесконечной, кажется, лестнице на башню. Да, это был колокол! Весь в какой-то фантастической бронзовой вязи: кажется, там и город Дрезден изображен. И витиеватая надпись, опоясывающая его мощное бронзовое тело: «ГЛОРИЯ». «Стукни, отец, разок, — попросил догнавший нас Федя. — Звук надо послушать». Настоятель кирхи поднял руки вверх, потом погладил колокол. Что вы, господа офицеры? Нельзя. Просто так, шутя, разве можно? Федя вежливо оттолкнул его и ухватился за веревку, которая была привязана к языку колокола, подмигнул Людке, мол, ну сейчас и грохну! Но мой отец остановил его, и Федя, что-то пробурчав, сплюнув, побежал вниз. Людка, как козочка, запрыгала следом по ступенькам, и мы спустились вниз.
— Вот там лежат русские, — сказал Готлиб, показав на большой, сложенный из серых гранитных глыб, монумент. — Видите, на доске написано: «Тут лежат отважные русские герои, погибшие в 1914 году».
Лейтенант Саша Лобов пожал удивленно плечами, поглядел на отца, священника, лицо его, как и тогда, когда мы стояли возле памятника Барклаю-де-Толли, выражало недоумение: как так? Их похоронили немцы? Ну да, вот ведь написано по-немецки. Герои? Но почему герои, если они тут все погибли? И Готлиб объяснил: каждый, кто погиб на поле боя, перестает быть врагом, и его хоронят как героя. Так принято. Готлиб кашлянул и поправился: «Так было раньше принято».
Отец закурил, протянул пачку папирос священнику, и тот закурил. Отец сказал, что пусть не беспокоится, пусть все тут делает, как и делал, и молодой комендант Даркемена кивнул, да, и он так же считает, пускай проводит свои службы, а отец спросил насчет архива Фромборкского капитула. Немного поразмышляв, Готлиб ответил, что с документами того архива он знаком. Когда защищал диссертацию по истории Тевтонского ордена, то работал во Фромборке, это было в двадцатых годах, но что с этим архивом, он не знает… Покурив, поразмышляв еще, добавил:
— Но тут у нас был замечательный музей античных древностей. — Помедлил, покурил, поглядел вдаль, на город, рынок, сказал: — Известно, что господин, — я не запомнил фамилию, которая была названа, — упаковал все это в 10–12 ящиков, весь свой музей, но никто не видел, чтобы он эти ящики вывез из Даркемена, хотя сам уже три месяца назад исчез. Там очень большие исторические ценности. Может, более дорогие, чем архив.
Нам, а вернее отцу, нужен был архив, а не античные коллекции, он поблагодарил Готлиба, пожал ему руку, и мы ушли в небольшую гостиничку, которую для отряда подыскал Федя Рыбин. Людка уже устроилась в одной из комнаток, чистенькой, уставленной бархатной мебелью, с кружевными занавесками, я толкнулся туда. Людка крикнула: «Нельзя, нельзя!» — но я, делая вид, что не услышал этого ее вскрика, все же вошел. Стоя у большого, в рост, зеркала, Людка примеряла лифчик. Усмехнулась, качнула матово-смуглыми плечами, сказала: «Ну что уставился, дурачок? Застегни…»
Что с тем настоятелем, с теми крестьянами? Кирха еще стоит, но внутри уже все разрушено, деревянные лестницы, хоры, балки — все выпилено на дрова. Подросток Коля, местный искатель сокровищ, который сопровождал меня, сказал, что он лазал в башню. Колокол там еще висит. Да, «Глория» написано на нем. А доску с памятника русским воинам украли, а может, и просто кто-то приказал снять. Мы потом подошли к памятнику. На одной его стороне было намалевано белилами «Гутя», на другой — известное по всей Европе словечко из трех букв с восклицательным знаком.
Было воскресенье. Было гибельно пустынно. По огромной площади ветер гнал пыль и семечковую шелуху. Справа виднелось здание райкома, чуть дальше — серые стены огромного, плоского кинотеатра конечно же с названием «Октябрь». Лишь две фигуры виднелись на площади: мужчина в великолепной кепке-«аэродроме», торговавший семечками, и Владимир Ильич на высоком постаменте, с вытянутой рукой. Пусто было в магазинах. Ни мяса, ни молока, ни масла. Я только что побывал в том брошенном поместье, где когда-то между деревьев виднелись белые каменные тела «голых богов и богинь». Конечно, ни одной античной фигуры в заросшем кустарником и крапивой парке уже давным-давно не было. «На побелку их расколотили, — сказал мне какой-то мужчина, когда я попытался отыскать человека, у которого были „груди богини“. — С побелкой тут туго. Вот их и расколотили. Хорошая была побелка. А того мужика не ищите. Он все пропил. В том числе и этот… как его… предмет мужской, каменный. Ну да, не все были в гипсу, но и каменные, с мрамору, фигуры тут были. Да вон их осколки валяются».
Проходя к автобусному павильону по пустынной этой, усыпанной шелухой площади, глядя на кирху, трубу, из которой валил черный дым и повисал над городом, я думал о том, что, конечно, без души, в бездуховности жизнь невозможна, какими бы яркими и гулкими лозунгами ее не пытались украсить…
Господи, еще кто-то звонит!
— Это я, Ольга! — послышалось сквозь треск и шорох. — Простите, что так поздно, но такая радость: я отыскала книги знаменитой библиотеки Валленрода, шесть мешков книг, фолианты редкостной ценности! Если сможете, встретьте, я одна, денег нет, продала свою шаль, поезд 29, вагон… ту-ту-ту…
«Дзинь-дзинь-дзинь» — отбивают часы полные склянки. Двенадцать ночи.
Телефон молчит. Наверно, у нее действительно нет больше ни копейки. Неужели книги Валленрода?! Исчезнувшие в пожарищах войны и вдруг «вынырнувшие» из прошлого, возникшие как бы из ничего?
…А барон есть барон! Пообещал, что сделает хороший добрый фильм, и даже — красивый фильм, и именно такой и сделал. Просто не верится, что этот город — Калининград, мой город, город, в котором я живу; фонтаны, цветники, зеленые, тенистые аллеи, вот Каштановая, но как он умудрился снять так, что не видно ни одного провала в асфальте? Кафедральный собор, мавзолей Канта, возле которого толпа притихших туристов, могучие, играющие мышцами бронзовые быки, голубь пьет воду из бассейна, дети бегут; полный зал в бывшей кирхе Святого семейства, звучит мощная, вечная музыка Иоганна Себастьяна Баха… Чего только ни делают цвет и желание видеть главное, что в этом городе сохранено, то великое, что тут было всегда, — память о людях, внесших вечный, непреходящий вклад в науку, искусство, в веру человечества в добро и мир…
Вскоре я получил и второй фильм. Там было много интервью, там была сложная и интересная жизнь нашего города. И еще барон Бенгт фон цур Мюлен опубликовал в одном из еженедельников подробный, жестко и реалистически написанный рассказ о своей поездке в наши края. Все было правдиво. И то, что мы столько сохранили, и то, что мы столько потеряли… Свой очерк барон назвал: «ОЧЕНЬ СТАРАЯ КОМНАТА ЕВРОПЕЙСКОГО ДОМА ГОРБАЧЕВА».