Капитан американского транспорта «Алькоа Рейнджер», заметив самолет, приказал поднять сигнал о безоговорочной капитуляции. Но самолет пролетел на большой высоте и скрылся в облачной дымке.

Был случай неповиновения экипажа, хотя конфликт разрешился сам собой: пароход вскоре потопила германская лодка. Офицер адмиралтейства, читавший эту шифровку, неумно сострил:

— Мятеж подавлен самым надежным способом.

Сердце вице-адмирала сжалось и потеплело, когда он узнал о том, как английский транспорт «Иэлстон» смело вступил в бой с вражеской подводной лодкой. И вышел победителем, заставив лодку погрузиться и отказаться от атаки. Нет, история конвоя изобиловала и примерами мужества и отваги. Жаль только, что это мужество не всегда вознаграждалось: впоследствии «Иэлстон» тоже не избежал трагической участи.

Особенно тяжкие испытания выпали на долю тех, кто вынужден был скитаться по морю на мелких спасательных плотиках и в полузатопленных шлюпках. Люди сходили с ума, умирали один за другим, и их сталкивали в воду, часто не успев прочитать молитву. Из пятидесяти шести моряков английского судна «Хатлбьюри» осталось в живых лишь двадцать, а тридцать шесть обрели свою братскую могилу в Атлантике. Перед рассказами полузамерзших, уцелевших с «Хатлбьюри» о том, что они пережили, меркли самые мрачные драмы, описанные Шекспиром.

«И все потому, что один человек, облеченный властью, — а может быть, не один? — принял поспешное — а вдруг продуманное? — опрометчивое решение, лишив конвой боевого охранения в самое неподходящее время и в самом неподходящем районе. Голова идет кругом. Случайных роковых совпадений слишком много даже для глупости».

В проливе Маточкин Шар и в бухтах Новой Земли со временем скопилось несколько транспортов и больше десятка эскортных кораблей из тех, что сразу не взяли курс на Белое море. Туда же догребали и шлюпки погибших судов с полуживыми остатками экипажей. Обмороженных, раненых, больных, истощенных моряков размещали на английском судне «Эмпайр Тайд», и вскоре все помещения на нем, вплоть до коридора валов, были заполнены до отказа. Врач русской полярной станции оказывал помощь какую мог.

На Новой Земле опять формировался, по сути, маленький конвой. Однако желающих вновь испытать судьбу и выйти в море находилось не так уж много. Между капитанами велись бесконечные споры. Некоторые из них заявляли, что задачу выполнили, ибо достигли советского берега, а остальное их не касается. Пережитые страхи порой оказывались сильнее, нежели здравый смысл.

А тут еще американец «Уинстон Сэйлем»! Его капитан Ловгрен с ходу выбросил судно на берег. Затем приказал сжечь документы и отправить за борт замки орудий. Забрав запасы продовольствия, моряки «Уинстона Сэйлема» перебрались на берег, разбили палатки и зажили, словно в спортивном лагере. Офицеры эскорта, а позже русские предложили снять неповрежденный транспорт с мели, но палаточный экипаж отказался вернуться на судно. Капитан Ловгрен тоже считал, что задачу выполнил, требовал, чтобы за ним прислали миноносец, а команду на самолетах переправили в Соединенные Штаты. Когда в Архангельске об этом стало известно помощнику американского военно-морского атташе, тот выразился лаконично и недвусмысленно:

— А пошел он к чертовой бабушке!

А русские изъявили готовность послать на «Уинстон Сэйлем» своих моряков.

С Новой Землей поддерживал связь известный полярный летчик Мазурук. Он доставил туда медикаменты и одеяла, а особенно тяжелых больных, нуждавшихся в неотложной медицинской помощи, переправил на материк. Теперь командование — как советское, так и союзное — более или менее точно знало, что происходит в Баренцевом море — по крайней мере, в районе Новой Земли.

Маленький караван из четырех транспортов и кораблей эскорта наконец-то вышел из Маточкина Шара к Белому морю. По пути подобрали несколько шлюпок и плотиков с людьми, хотя чаще встречали густые мазутные пятна — следы погибших судов. Уже неподалеку от горла Белого моря случайно, в условиях плохой видимости, обнаружили вельбот с полуспущенным красным парусом, затертый льдами. В нем погибали от холода девятнадцать американцев с «Джона Уайтерспуна». Спасение к ним явилось в последний миг как провидение!

На этом отрезке пути суда уже прикрывали с воздуха советские истребители.

Восхищение вице-адмирала вызвало поведение старого моряка — коммодора конвоя. Капитан судна, на котором тот держал свой флаг, сразу же после того, как транспорты рассредоточились, грубо заявил, что отныне власть коммодора кончилась, поскольку конвоя больше не существует. Но даже в этих условиях старик пытался как мог организовать охрану судов. Вскоре судно было потоплено — коммодора подобрал сторожевой корабль. Он приложил немало усилий, чтобы сколотить и вывести новоземельский караван. Очутившись в Архангельске, тут же принялся создавать отряд из эскортных кораблей и немедленно вышел в море опять — на поиски шлюпок и транспортов. Без жалоб на трудности, без ссылок на преклонный возраст, верный лишь моряцкому долгу! «Если бы все поступали, как он, честь британского флота была бы спасена».

Мелкие неприятности происходили и в советских портах. Экипаж норвежского «Трубэдуэ», наспех укомплектованный американцами, среди которых оказались и недавние уголовники, пьянствовал и дебоширил, требовал создания публичных домов. Союзному командованию и местным властям пришлось применить довольно крутые меры воздействия… Кое-кто жаловался на плохое питание в госпиталях, хотя британский представитель от себя добавлял, что русские кормят союзников гораздо лучше, нежели питаются сами; не хватает больничных коек, и раненых размещают в бывших школах, наскоро оборудованных под лазареты…

Удивительно, что именно эти жалобы живо обсуждались в коридорах адмиралтейства. Как-то молодой офицер в присутствии вице-адмирала запальчиво заявил:

— Это нечестно, что наших моряков русские держат в черном теле.

— Думаю, отсутствие утренней каши — не самое тяжкое испытание для мужчин, — резко ответил вице-адмирал, делая ударение на последнем слове. — О честности союзников следует судить не по сандвичам, а по исполнению долга.

Первый морской лорд теперь не часто тревожил вице-адмирала по делам конвоя. Паунд заметно приободрился. Видимо, объяснения с русскими взвалили на себя правительственные чиновники, освободив адмиралтейство от неприятной обязанности. Что ж, дипломаты были опытнее в подобных делах и умело облачали в смутные велеречивые фразы то, что представлялось яснее ясного даже матросу-первогодку. Да и не в меру любопытным членам парламента дали понять, что интересы секретности и безопасности не позволяют предавать гласности итоги и перипетии неудачной операции: война есть война, и не всякий задуманный ход приводит к разгрому противника. Но теперь, когда опыт учтен… — и так далее, и тому подобное. Британская официальная пропаганда не могла допустить, чтобы дух соотечественников упал из-за нескольких потерянных транспортов.

Штабные офицеры не ведали, как там насчет соотечественников, но дух адмирала флота Паунда явно приподнялся. Должно быть, его волновали уже иные заботы и замыслы.

Как-то, будучи в добром расположении, он в беседе с вице-адмиралом обмолвился доверительно:

— У Черчилля родилась идея о союзном стратегическом десанте в Италию, чтобы вывести ее из войны. Сейчас, конечно, это немыслимо, но в будущем…

— Второй фронт? — удивился вице-адмирал.

— Возможно, — уклонился от прямого ответа Паунд.

Мысли премьера — да, очевидно, и первого лорда — работали все в том же направлении: как устоять и укрепиться на Средиземном море. Но что это даст для общего дела союзников? Заставит ли Гитлера капитулировать? Сомнительно… Но вице-адмирал промолчал: не хотелось обсуждать вместе с лордом прожекты, когда рядом кровоточила свежая рана.

Обстановка в адмиралтействе угнетала его, и он пользовался всяким удобным случаем, чтобы ночевать дома. Здесь каждая вещь напоминала о семье, о близких, и думы о них как бы отгораживали не только внешне, но и душевно от надоевших штабных будней с их однообразными разговорами, делами и суетливой неразберихой. Дом олицетворял собой прочность и незыблемость жизненного уклада, точнее, привычную организацию, ибо вице-адмирал принадлежал к тем людям, которые больше всего ценили во всем систему, отлаженную и устоявшуюся. В доме ничего не менялось, и это возвращало покой. Отсутствие близких, вызванное налетами вражеской авиации, возмещалось беспрерывными мыслями о них и потому нарушало многолетнюю систему лишь в самой незначительной степени. В этом отношении адмирал был стопроцентным англичанином. Как сентиментальный мальчишка, он вдыхал знакомые запахи комнат, мебели, книг, вслушивался в поскрипывание под ногами высохшего паркета, с которого жена убрала перед отъездом ковры, и ощущал в себе облегченно то внутреннее блаженное равновесие, которое посещает человека либо в минуты абсолютной отрешенности от забот бытия, либо в часы вдохновения и одержимой увлеченности делом.

Он ложился на низкую широкую тахту, укрывался плотным шотландским пледом. Видел перед глазами потемневшие полотна старых мастеров, скрывавшие с годами свою глубину, безмолвствующие корешки затаившихся книг с потускневшим золотом тисненых заглавий. В этих книгах было собрано столько мудрости, что современный мир перед ней мог показаться одичавшим до первобытности. Как жаль, что мудрость не активна, как, скажем, золото или деньги. Она способна веками скрываться неподвижно и мертво, под слоями пыли, словно сокровища древних захоронений. Почему люди не платят друг другу мудростью, как валютой? Они не знали бы тогда ни падения курсов, ни биржевых потрясений, а жадность и алчность не вызывали бы войн, ибо превратились бы в самые благородные качества человека…