В ненавязчивой тишине опустевшей квартиры думалось неторопливо, и потому даже размышления о текущей войне не раздражали, не утомляли, как в штабе. Здесь адмирал мог представить себе войну не только в облике секретных бумаг, оперативных сводок и почти отвлеченных решений, влияющих на события в тысячах миль от Лондона, но и вообразить корабли, бредущие в океане, британских солдат в пустыне Северной Африки или в джунглях Юго-Восточной Азии. Там война имела свой первозданный смысл — с точно определенными, физически ощутимыми целями, страданиями, риском, ценой. Адмиралтейство же война превратила в захудалый, не очень организованный оффис, на который свалилась непосильная куча забот и обязанностей. Все, к чему годами готовились, оказалось иным, непредвиденным, сместилось и спуталось, и клерки-офицеры суетились, спешили, не успевали, хотя и работали сутками; не продумав до конца одного, обращались к другому, более срочному, свое незнание и неопытность подменяли секретностью и категоричностью выводов, — и все это, в конце концов, превращалось в беспрерывный поток приказов, наставлений и планов, часто не согласованных между собой, что усиливало путаницу, и без того сопутствующую всякой войне… Адмиралтейство походило на мозг, неспособный быстро и ясно соображать. Интересы имперской политики, нередко оторванные от реального положения дел, запутывали и отупляли его окончательно. А где-то, за тысячи миль от Лондона, все это стоило крови.
А может, он сам, адмирал, уже не способен руководить событиями? Ведь в дни его молодости — дни накопления знаний и опыта — все выглядело иначе: и корабли, и оружие, и масштабы военных схваток… Нет, пожалуй, он и сегодня в рубке линкора или крейсера чувствовал бы себя уверенней, более цельно, даже перед угрозой смерти. А здесь… У него не было той честолюбивой убежденности в собственной непогрешимости, что заглушает угрызения совести. Он не политик, он — моряк. И хочет иметь право честно смотреть в глаза не только первому лорду, но и всем русским, американцам. И это право на мостике корабля он заслужил бы вернее, ибо отвечал бы лишь за себя и за действия экипажа, а не разделял бы теперь ответственность за противоречивые решения штаба…
Вице-адмирал в конце концов засыпал, и в сонном покое снились ему громоздкие многотрубные корабли его молодости и тихий плеск океанской волны у тропических островов, над которыми развевался британский флаг.
А деятельность адмиралтейства то и дело давала трещины. В суматохе последних дней как-то позабыли о встречном конвое, который следовал порожняком на запад из Мурманска и Архангельска. В спешке судам указали неверный рекомендованный курс, и вскоре в тумане, что по-прежнему держался у берегов Исландии, флагманский корабль каравана, а за ним и три транспорта подорвались на своих же минных полях и затонули. Два других судна получили при взрывах серьезные повреждения. Только тогда в штабе спохватились и начали руководить проводкой конвоя.
Эскадра адмирала Тови возвратилась в Англию, в Скапа-Флоу. Туда же на флагманском «Лондоне» прибыл и контр-адмирал Гамильтон, хотя остальные крейсера последовали в Исландию.
Гамильтон позвонил вице-адмиралу и на правах старого друга грустно пожаловался, что не находит покоя, мучается, не может логически свести концы с концами и сообразить, что же в действительности произошло: стремились навстречу врагу, навстречу победному бою, а в результате оставили транспорты на растерзание лодкам и самолетам противника. Горестно пошутил:
— Мне надо было, как Нельсону, не заметить приказа об отступлении. — И тут же, вздохнув, добавил: — Впрочем, в таком обилии непоследовательных приказов и Нельсон заблудился бы.
Через несколько дней Гамильтон прислал письмо.
«Меня лишь сейчас ознакомили с подлинным ужасом катастрофы и последствиями нашей ошибки. Если бы я знал, что, кроме тех данных, которые я уже получил, адмиралтейство не располагало никакой новой информацией относительно движения линейных кораблей противника, то оценка мной обстановки, вероятно, была бы совершенно иной».
Вежливый, благовоспитанный, джентльмен до мозга костей, на этот раз Гамильтон не сдерживал чувств.
«Все, что народ хочет знать, — это факты, и если это произойдет, он увидит, что Уинстон и компания гнут в одну сторону. Всем нам известно, что ВВС Великобритании относились к нуждам военно-морского флота неправильно; традиционное взаимодействие для них ничего не значит. Первый лорд и Уинстон люто ненавидят Тови и делают все возможное, чтобы лишить его занимаемой должности и назначить командующим какого-нибудь подпевалу, которого не будет волновать неразумная политика бомбардировок и который допустит, чтобы военно-морские силы Великобритании продолжали вести боевые действия оружием прошлой войны.
Я был преуспевающим адмиралом только в течение восемнадцати месяцев, но за это время меня три раза чуть не уволили и вдобавок премьер-министр обозвал меня трусом. Конвой в Россию есть и всегда был ошибочной операцией войны».
«Жаль Гамильтона, — рассуждал вице-адмирал, читая письмо. — Он, безусловно, прав, что в современной войне без авиации корабли слепы и почти беззащитны, да и врагу не способны нанести ощутимый урон. Правительство предпочитает использовать авиацию для бомбежек Германии, а не для боевых операций во взаимодействии с флотом, на что и ожесточается контр-адмирал. Отсутствие авиации конечно же ослабляет флот, а бомбежками вряд ли поставишь Гитлера на колени… Однако он ошибается, наивно полагая, будто путаные указания штаба направлены против него и Тови. Никто не отважился бы оплачивать обычную внутриведомственную интригу столь дорогой ценой. Нет, ставка в игре, должно быть, гораздо выше, чем два неугодных адмирала. Но какая? Помнится, Паунд как-то обмолвился, что конвои в Россию — камень на шее. Неужели он — или кто-то другой — решил этот камень сбросить однажды и навсегда?»
Все же при очередной встрече с первым лордом вице-адмирал завел речь о Гамильтоне. Паунд сразу насупился, ответил тоном, не терпящим возражений:
— Гамильтон разрешил миноносцам эскорта покинуть транспорты, и эта его ошибка послужила главной причиной гибели судов. Подобную точку зрения разделяет и премьер-министр.
— Но топлива у миноносцев оставалось в обрез…
— Его хватило бы до русских портов. К тому же в составе конвоя следовал эскадренный танкер, который мог пополнить любые запасы.
Логика явно была на стороне первого лорда. Ошибку Гамильтона могло оправдать в какой-то мере лишь то, что он искренне полагал, будто боевые корабли уходят навстречу германской эскадре. Правда, неясным оставалось, как должны были действовать миноносцы после рассредоточения конвоя, ибо инструкций для подобного варианта не существовало. Рассчитывать же на разумную инициативу Брума не приходилось: тот, уходя с крейсерами, даже не назначил в эскорте своего заместителя, а дальнейшее поведение некоторых командиров эскортных кораблей, спасавшихся бегством, свидетельствовало о том, что Брум вообще оказался плохим командиром соединения. Разве не могли подыскать на эту роль более опытного офицера, нежели молодой командер? Впрочем, и капитаны первого ранга вели себя не лучшим образом.
А первый лорд, словно убедившись, что с его доводами вице-адмирал согласен, уже спокойней сказал:
— Мы подыскиваем контр-адмиралу Гамильтону достойную должность на берегу.
Стало ясно, что Гамильтон избран в качестве козла отпущения. «Я был преуспевающим адмиралом только в течение восемнадцати месяцев…» — припомнилась горькая фраза из его письма. Никто не хотел теперь вспоминать, что операция спланирована и подготовлена отвратительно, а непродуманные и поспешные указания адмиралтейства вносили в нее неразбериху и хаос. На ошибку командира крейсерской эскадры, действительно очевидную, торопливо и с легким сердцем валили все. Видимо, свое мнение Паунд уже согласовал и с премьер-министром. В служебной биографии контр-адмирала Гамильтона, таким образом, можно было поставить точку.
В делах и заботах клонился незаметно к концу июль. Иногда с Ла-Манша наплывали туманы и низкие тучи, гремели короткие летние грозы, но ночи стояли ясные, звездные, и работать приходилось в бункере. Глухие стены и застоявшийся воздух теперь, когда вице-адмирал почти беспрерывно думал о море, особенно раздражали: тянуло к простору, к широкому окоему, к чистому небу.
И вот наконец настал день, когда первый лорд вызвал к себе наиболее ответственных офицеров штаба. Едва ли не торжественно, с явным облегчением он произнес:
— Мы можем подвести предварительные итоги конвойной операции. Противнику удалось потопить двадцать три судна. Погибло две трети грузов — примерно сто двадцать тысяч тонн.
Вице-адмирал взял список погибших судов. В глазах рябило от их наименований, но пользоваться очками при Паунде не хотелось. Почему-то горестно удивило, что суда выписаны в строгом алфавитном порядке.
Британские — «Болтон Касл», «Зафаран», «Иэлстон», «Нэйварино», «Олдерсдейл», «Олопана», «Ривер Афтон», шедший под флагом коммодора конвоя, «Хатлбьюри», «Эмпайр Байрон». Американские — «Алькоа Рейнджер», «Вашингтон», «Джон Уайтерспун», «Дэниел Морган», «Карлтон», «Кристофер Ньюпорт», «Пан-Атлантик», «Питер Керр», «Пэнкрафт», «Уильям Хупер», «Файрфилд Сити», «Хоному», «Хузиер». Голландец «Паулус Поттер».
— Я с самого начала был убежден, что конвои в Россию в светлое время года невозможны, — продолжал первый лорд. — Теперь убедилось в этом и правительство. Сэр Уинстон Черчилль назвал операцию одним из самых печальных эпизодов текущей войны. Как видите, джентльмены, точка зрения премьер-министра полностью совпадает с нашей.