Потом, когда скрылась и дымовая труба, волны закрыли яму, сомкнулись над транспортом с хлестким, холодным всплеском. Но вода продолжала пениться, пузыриться, фыркать утробным воздухом, как в закипевшем огромном чайнике. На поверхность всплывали спасательные круги, сигнальные буи, щепки — вертелись, приплясывали, топтались…
— Стар я уже глядеть такие спектакли, — глухо промолвил Савва Иванович, пряча глаза от Лухманова.
Корветы и тральщики боязно, на малых ходах, двинулись к роковому месту, остерегаясь обломков, которые могли повредить винты.
Только теперь все обнаружили, что самолетов давно уже нет. Выходит, торпедоносец, погубивший судно, был одним из последних?
Объявили отбой тревоги, и моряки расходились молча, закуривали, не глядя друг на друга. Разговаривать не хотелось. Даже о самолете, сбитом Кульчицким, не вспоминали; и только Семячкин все ж попытался выяснить у четвертого механика, куда тот целил и как упреждал… В эту минуту рулевой походил на завистливого мальчишку, который хочет выведать у удачливого рыболова: «На что пыймал?» Но Кульчицкий был хмур, отмахнулся от Семячкина.
Из радиорубки явился угрюмый Митчелл, поделился на мостике последними новостями:
— Спасли всего одиннадцать человек…
Достал из кармана грифель и внес поправку в свою предыдущую запись на белой краске: 34—4.
— Вы бы что-нибудь бодрое нарисовали! — съязвил Лухманов. — Скажем, один-ноль в пользу «Кузбасса»: все-таки сбили самолет.
— Бодрое будем подсчитывать в Мурманске, — невесело ответил Митчелл и добавил что-то в сердцах по-английски, чего Лухманов не понял. Капитан «Кузбасса» едва сдержался, чтобы не спросить лейтенанта: «Что же ваши крейсеры, так и будут идти стороной? Господа британские адмиралы, видимо, вышли в океан на прогулку, так сказать, прошвырнуться до Медвежьего и обратно?» Сдержался, ибо чувствовал, как нарастает раздражение против английского командования, против адмиралтейства… Но Митчеллу знать об этом не обязательно.
Океан катился величественно спокойно, словно приглаженный тяжелыми бликами солнца. Однако спокойствие не радовало: каждый понимал, что это лишь короткая передышка, что на немецких аэродромах в Норвегии, наверное, заправляются самолеты, а может быть, даже уже летят на север, и значит, скоро опять прозвучит сигнал боевой тревоги. Что принесет конвою новый налет? Четырех транспортов и их грузов, к сожалению, уже нет. С того момента, как немцы начали методично атаковать, конвой продвинулся миль на двести пятьдесят. Если на каждом таком участке терять по четыре транспорта — что же останется к Мурманску? И почему английские крейсера позволяют немцам терзать конвой? А где-то в дальнем охранении следует даже авианосец, и его самолеты могли бы прикрыть суда с воздуха, затруднить вражеской авиации почти безнаказанные атаки. Что-то мудрят союзники, явно мудрят…
Митчелл тоже не очень весел. Видимо, ожидал от своих адмиралов более решительных действий, а те до сих пор не выказали даже своего присутствия рядом. Есть от чего повесить нос честолюбивому лейтенанту…
Немцы, видать, и сами обедали вовремя, и давали возможность пообедать экипажам судов. От кают-компании доносило дразнящие запахи наваристого супа из тушенки, жареного филе трески, и Лухманов не вытерпел. Надеясь, что в запасе еще имеется с полчаса, попросил Птахова остаться на мостике, а сам спустился вниз.
После недавних налетов и гибели транспортов, еще стоявших перед глазами, кают-компания показалась удивительно уютной и тихой. Присутствие Тоси в белой курточке придавало помещению едва ли не облик земного рая. Даже острый дух медикаментов, которых натащил сюда доктор на тот случай, если кают-компанию придется использовать под лазарет, не портил общего впечатления: моряки попросту не замечали его, либо не обращали на него внимания. Не было, правда, за столом привычной оживленности, говорливости, шуток, но глаза людей здесь теплели, оттаивали. Тося уловила это и старалась в святой наивности изо всех своих сил, чтобы штурманы и механики чувствовали себя как дома. Она никого не обделяла вниманием, улыбалась всем и каждому, и Савва Иванович в конце концов поразмыслил вслух:
— Ну и молодцом же сегодня Тося! И в кают-компании все сияет, и сама — как серебряный месяц…
Девушка покраснела, так как моряки после слов помполита как-то сразу все на нее поглядели. Наверное, в этих взглядах она угадала не только добрую благодарность, но кое-где и влюбленность. И Тося, еще больше зардевшись, подхватила опустевший супник и торопливо метнулась на камбуз.
Уходить отсюда Лухманову не хотелось. Но служба есть служба… Докурив сигарету, он поднялся, надел меховую куртку, фуражку и направился на мостик. Вслед за капитаном потянулись из кают-компании и остальные. Тося провожала их глазами, полными грусти: ее маленький праздник окончился — одной судьбе теперь было ведомо, когда моряки за столом сумеют собраться все вместе.
Очередная тревога не явилась для Лухманова неожиданной. Инстинктивно он чувствовал, что интервал между двумя последующими атаками исчерпан, что самолеты вот-вот должны появиться. Поэтому красные ракеты воспринял спокойно, как нечто само собой разумеющееся… Нажал машинально кнопку ревуна, хотя все расчеты находились давно на местах: видимо, и у матросов выработалось своеобразное чутье на повадки немцев.
Самолеты шли с носовых курсовых углов, а вовсе не так, как в минувший раз. Значит, торпедоносцев не будет? Или гитлеровцы придумали какую-нибудь ловушку?.. Тактика немцев, в общем-то, выглядела шаблонной и примитивной. Создавалось впечатление, что противник рассчитывал не столько на тактические уловки и хитрости, сколько на прямолинейность и настойчивость своих летчиков. Что ж, подобная напористость, не признававшая излишней осмотрительности и обходных маневров, нередко, надо признаться, приносила немцам успех. И становилось обидно, что союзники, выделив для охраны конвоя крупные боевые силы, держат их в стороне, не используют, лишь защищаясь пассивно от навальных атак врага. А ведь можно было бы быстро отбить у немцев охоту лезть самолетами на транспорты вот так, напролом! Чуть-чуть поплотнее да помощнее огонь — и асам германским пришлось бы туго.
Лухманов подумал о том, что весь ход второй мировой войны чем-то напоминал этот рейс. Гитлеровцы лезли вот так же навально, напролом, не на суда, а на страны, оккупировав практически всю Европу. Лишь напав на Советский Союз, они наконец-то встретили организованное и всеобщее сопротивление. Не случайно Черчилль сейчас, по истечении года Отечественной войны, во всеуслышание восторгался стойкостью Красной Армии, мужеством и решительностью советского народа. Что ж, спасибо на добром слове. Однако не мешало бы частицу этой решительности позаимствовать и адмиралтейству!
Самолеты атаковали головную часть каравана, и остальные суда стреляли вдогонку им безрезультатно, подчиняясь больше горячности боя, нежели рациональной необходимости. В защитном огне конвоя не было организованности, системы, последовательности: каждый транспорт выбирал себе цель самостоятельно — кто продуманно и расчетливо, кто впопыхах, подгоняемый страхом, кто увлеченно, запальчиво, надеясь на случай, на лихую удачу. А ведь оружие трех десятков судов и кораблей эскорта, управляй им кто-либо с толком, централизованно, могло бы представить для вражеской авиации грозную силу. Сейчас же эта сила, не собранная в кулак, действовала растопыренно, разрозненно, не принося ощутимой пользы и, видимо, не очень смущая немецких летчиков.
Внезапно два самолета один за другим отвалили в сторону. Лухманов не сразу сообразил, что они идут на «Кузбасс». Сколько раз потом укорял себя за то, что не вовремя увлекся раздумьями, упустил несколько драгоценных секунд! В телефон крикнул, чтобы перенесли огонь на эти два самолета, и тут же увидел, что для кормовых «эрликонов» цель закрыта мачтами и надстройками.
— Лево сорок пять! — это уже рулевому. Телеграф — на «полный вперед»: шесть узлов, установленных коммодором, смерти подобны! Впрочем, в такие секунды смерти подобно все: большая дуга циркуляции, по которой влево катился «Кузбасс», медлительность вахтенного механика внизу у двигателя, торопливость и нервозность орудийных расчетов…
Когда бомбы начали отрываться от самолетов, Лухманов понял: «Кузбассу» не выскочить. Нет, нет, он, капитан, действовал правильно: вывел из-под удара трюмы. Но бомбы в лучшем случае будут рваться у самых бортов. Выдержат ли заклепки? Не разойдутся ли швы? Не погнет ли взрывами лопасти винта и перо руля? Не просядет ли вал на опорных подшипниках?.. Да, он действовал правильно — лишь запоздал! На несколько секунд или, может быть, даже мгновений…
Вода обрушилась на палубы и на мостик. Во второй раз… В четвертый… Гарью забило глотку — ни крикнуть, ни выплюнуть… С треском рухнула за борт шлюпка… В коридорах рвались лампочки в колпаках… Теплоход глухо вздрагивал, будто его ударяли кувалдой, и потом мелко дрожал, пока тонны воды с палуб скатывались за борт, таща за собою все, что могли сорвать по пути. Жестко скрипели внизу переборки, словно железу выкручивали связки или суставы. И снова — судорожный стон корпуса, брызги стекла и дерева, каменные глыбы воды.
Кажется, взрыв последний. Самолеты уже далеко… Господи, какая благословенная тишина! Такая бывает, наверное, только в заоблачном небе. Или в могиле. В такой тишине хорошо умирать либо рождаться наново. И вспоминать любимых. Но почему — тишина? Почему не работает двигатель?