В анкете так и было написано.

— Работаю на «Трехгорке» десять лет. Демобилизовавшись из армии, — немного волнуясь, заговорил Гомес. — Женат, трое детей. Порицаний по службе нет…

По-русски он говорил хорошо, свободно, лишь с чуть заметным акцентом.

— Это все в анкете есть, — сказал я. — И то, что вы служили в действующей армии и награждены медалями и орденом. А вот где воевали?

— В начале Отечественной войны нам, группе испанцев, доверили партизанский рейд. На Волховском фронте. В тыл разгромленной «Голубой дивизии», присланной Гитлеру Франко…

И тогда я вспомнил морозную февральскую ночь на передовой на нашем плацдарме за рекою Волхов.

— Вы, может, знали лейтенанта Альберко?

Гомес вскинул на меня глаза, в них было удивление.

— Он был командиром нашей группы. Но… ведь в анкете об этом не написано!

И Гомес рассказал мне о партизанском рейде их группы и трагическом его конце, о дальнейшем своем ратном пути.

Лейтенант Альберко и его товарищи — одиннадцать человек — более двух месяцев успешно действовали на коммуникациях в тылу врага, главным образом на железнодорожных линиях, ведущих к Новгороду и станции Луга, на подступах к Ленинграду. Они взрывали рельсы, и крушение нескольких эшелонов должны были записать на их счет гитлеровцы. Когда кончилась взрывчатка, группе было приказано, разделившись, выходить на нашем участке обороны. Трое во главе с лейтенантом Альберко благополучно просочились через траншеи врага и уже подползали к нашим, когда их заметил боец охранения…

— Он не виноват, тот солдат, который смертельно ранил командира. Лейтенант так плохо говорил по-русски, — вздохнул Гомес, завершая первую часть своего рассказа. — Очень было тяжело… Лейтенант был таким храбрым, таким хорошим командиром и товарищем во время всего рейда, как мы между собой говорили, рейда… для борьбы с рельсами…

Дня через три после встречи с Рене Клеманом в ресторанчике «Ше-Гренье», мне в отель рано утром позвонила от его имени Белла Клеман и пригласила приехать под вечер на чашку чая «с чем-нибудь по-русски».

Французы, да и не только французы, даже состоятельные люди в странах Запада, вообще редко зовут знакомых к себе домой. «Принимают» гостей обычно в излюбленных ресторанах или кафе.

Клеманы, нарушая этот неписаный закон, очевидно, хотели сделать мне, русскому, приятное, и, конечно, я не отказался, хотя времени у меня было в обрез, скоро надо было возвращаться на родину.

В «светской хронике» таких парижских газет, как, например, «Пари Суар», нередко подробно описываются местожительство «звезд» искусства и их быт. Квартира Рене Клемана на авеню Анри Мартен, в районе Монпарнаса, также упоминалась. Называли ее даже «домашним музеем», «роскошной» и т. д. Оказалось это обычным для буржуазной печати враньем.

Небольшая передняя. Хорошее, высокое зеркало в раме, рядом стойка для зонтиков и тростей. Слева дверь в большую комнату-гостиную. На узких окнах драпри. Несколько кресел прошлого века. Ковер. Люстра над ним. В одном из простенков стеклянная горка с фарфором, главным образом старым, севрским. На стенах несколько полотен. Гостиную полуарка отделяет от небольшого кабинета. Здесь большие, темного дерева шкафы во всю торцовую стену, письменный стол, на нем старинная лампа под абажуром, книги, папки, несколько статуэток и бронзовая чернильница. И полуарка справа. За ней небольшая комнатенка без окон, превращенная в «бар». Полукруглая стойка. Два или три вольтеровских низких кресла, диванчик, между ними низенький, «арабского образца», столик.

В квартире есть и столовая в светлых тонах, и спальни…

Да, в квартире Клеманов есть красивые, наверное, ценные вещи — тот же фарфор, несколько картин и, конечно, книги, старинные, судя по кожаным переплетам, фолианты и т. п. Но «роскошью», «музейным великолепием» в его комнатах, как говорится, не пахнет. Атмосфера их характеризует известный достаток знаменитого кинорежиссера. Но в большей степени она говорит о его любви к искусству и в общем-то скромности. Нет в них показного излишества. И сами хозяева как-то гармонируют с обстановкой своего жилья. Стройный, легко движущийся, седеющий, негромко говорящий хозяин и скромно, но со вкусом одетая немолодая, полнеющая хозяйка со смущенной улыбкой. Показывая свои «апартеман», она зажигает над стойкой бара неяркое бра.

— Может быть, присядем? — говорит она, указывая на кресла в «баре». — Может быть, аперитив? Рене, предложите арманьяк, виски.

Мы усаживаемся и сразу же начинаем разговор о «седьмой музе» — о кино, о его людях. Рене Клеман спрашивает, что сейчас снимают известные ему наши режиссеры.

— К сожалению, — говорит он, — мне пришлось видеть не много советских фильмов. В Париже их почти не показывают. Знаете, почему? По соображениям местной мелкой политики и под давлением могучих заокеанских фирм, все более захватывающих прокат в Европе. Однако то, что я знаю о советском кино, убеждает меня… знаете в чем? У вас есть отличные ленты. «Судьба человека», «Баллада о солдате»… О партизанах, забыл название… Войну вы показываете правдиво. Я тоже стремился к этому. В «Битве на рельсах». В других работах. Но не обижайтесь на то, что я сейчас скажу…

Репе Клеман улыбается и легко касается длинными пальцами моей руки.

— Вы делаете и плохие фильмы! Скучные. Непрофессиональные. Я видел несколько таких. Даже на каннских кинофестивалях. Не обиделись?

— Надо уважать мнение такого мастера, как вы, тем более, надеюсь, нашего друга.

Рене Клеман начинает смеяться.

— Вот, вижу, и обиделись немного. Но послушайте! Послушайте, что я скажу дальше. Даже в плохих ваших фильмах всегда есть мысль! Они не развлекательные пустышки или, того хуже, аморальные в своей сути, как большинство, да, большинство фильмов здесь, у нас, во Франции, в Англии, Америке. Да, в ваших фильмах всегда есть мысль, благородная мысль и любовь к людям. Во всяком случае, стремление к гуманизму настоящее.

Теперь Рене Клеман говорил серьезно. Лицо его в полутьме «бара» выглядело строгим, даже немного жестким.

И я подумал о том, что его труд в искусстве кино тоже, во всяком случае выраженный в большинстве его фильмов, по своей сущности гуманистичен. Даже в тех фильмах, которые преследуют цель именно завлекать зрителя ловко построенной интригой, острыми поворотами сюжета, фильмах «коммерческих». Он никогда не проповедует насилие, не скатывается к антигуманизму, как многие другие кинорежиссеры Запада.

И не только это как-то роднит творчество этого французского художника с нашим, подумал я еще, но и приверженность его к реалистичности. Ему чужды формалистические выверты и в ходе кинорассказа и в изобразительных решениях. Правда, он сошел в некоторых своих работах с позиций неореализма, первым и виднейшим представителем которого был во французском кино. Однако в основе творчества всегда у него была живая жизнь, а не фантасмагория и изыск ради изыска.

…Беседа наша немного затянулась, и в конце концов Белла прервала ее приглашением к столу.

«Чашка чая» была… хорошим, легким ужином. Но и чай тоже был предложен.

За ужином вначале шла «легкая» беседа. О новых парижских модах — разноцветные брюки для женщин и мужчин тогда начинали свое победное шествие по улицам французской столицы, сталкивая в небытие «мини», о зеленых и фиолетовых париках и т. д. Мне все не удавалось улучить момент и задать Клеману вопрос о его планах на ближайшее будущее, творческих планах. Удалось это сделать, когда он сам снова заговорил о кино, спросил, предполагается ли в ближайшие годы устраивать в Москве международные кинофестивали.

Я ответил, что такие кинофестивали теперь стали традиционными и раз от разу привлекают в Москву все больше и больше деятелей кино — режиссеров, актеров, сценаристов, а также и деловых людей — продюсеров.

— Мне очень понравился дух демократизма, непосредственности и хорошая организация ваших фестивалей… Надеюсь и еще побывать. За встречу в Москве!

Клеман поднял тонкую рюмку.

— Буду очень рад приветствовать вас на своей родине, — сказал я в ответ. — А каковы ваши планы, творческие планы, на ближайшее время? Мадам Белла обмолвилась, что вы в ближайшие дни должны уехать на юг. На съемки?

На подвижных, выразительных губах Рене Клемана появилась усмешка. Но, пожалуй, какая-то ироничная.

— Да, надо крутить фильм. Заказ.

И вдруг, наклонившись немного ко мне, с горечью он стал говорить о том, что ему теперь приходится браться за фильмы «коммерческие», потому что продюсеры не дают денег на такие, какие он хотел бы делать…

— Почти все наши французские фирмы в той или иной степени зависят от могучих американских кинокомпаний. Те диктуют. Либо снимайте реакционные, — а такие я не могу, — либо развлекательные. Один-два таких фильма сделаю… Тогда появляется какой-то запас денег на жизнь и можно, потратив немало времени, собрать средства на постановку по сердцу.

— О, жизнь стоит очень дорого, очень дорого! — воскликнула Белла Клеман. — Вы представьте себе, мсье Виктор, эта квартира в год обходится не менее двадцати пяти тысяч франков! А на юге у нас есть еще домик у моря… И потом — Рене ведь человек известный, есть расходы «ноблесс оближ».

— Был бы помоложе, — буркнул Клеман, — можно было бы наплевать на это. Хотя и привыкли к комфорту… А раньше… Как это говорят у вас, «с хлеба на квас» перебивались — и ничего! Помните, мадам?

Теперь мне стали понятны слова, брошенные как-то невзначай Жаном Шницером: «Рене сейчас в тисках…»

Когда мы уже прощались, Рене Клеман, извинившись, прошел в свой «кабинет», а вернувшись, протянул мне книгу «Битва на рельсах». Это была литературная запись известного фильма. На титуле ее он тщательно вывел по-русски: «На память симпатичному другу» — и подписался по-французски.