— Зачем вы оказывали это бессмысленное сопротивление? — спросил через капитана Осику командир бригады.

— Нам приказано было удержать город любой ценой. Перед этим был объявлен приказ Гиммлера о том, что десять родственников каждого, кто сдастся в плен, будут расстреляны. Нам обещали помощь. Заверяли, что наступление Советской Армии захлебнется.

Равнодушие и апатия залегли в красных от бессонницы и усталости глазах гитлеровского полковника.

Лейтенант Шаубе понуро молчал. Он даже не догадывался, что именно его личность интересовала сейчас комбрига значительно больше, чем сам полковник Рейхардт.

«Хорошо Рейхардту, — думал подавленный лейтенант. — Он из Рура. Там уже англичане или американцы. По крайней мере его семья, если она не погибла от бомб, чувствует теперь себя спокойно. А что с моими родными?.. Если бы мы сумели удержать оборону, вскоре перешли бы в контрнаступление. До Обервальде совсем недалеко!..»

Вошел майор Тищенко. Лицо его было бледно. Березовский понял причину волнения майора. Слишком много крови пролилось за этот небольшой городок. А завтра новый бой. И новые потери.

— Отправьте в штаб армии.

— Обоих? — спросил Тищенко.

— Полковника. А с лейтенантом я потолкую. Капитан Осика, останьтесь.

Тищенко заговорил с Рейхардтом по-немецки, и они вдвоем вышли из комнаты. Лейтенант Шаубе удивленно поглядывал то на Березовского, то на Осику. А Березовского постепенно охватывала ярость. Профессорский выкормыш! Этот уж наверняка мог пойти по дороге старшего брата!

— Вы тоже верили, что наше наступление можно остановить?

— Я хотел бы верить в это.

— В явную бессмыслицу?

— Все мы люди, господин полковник.

— Даже тогда, когда бросаем женщин и детей в душегубки?

— Даже тогда, когда выполняем приказы своих командиров. Но я в душегубки никого не бросал.

— Вы убивали наших солдат!

— Я только выполнял приказ.

— Чей?

— Старших по званию.

— А те, старшие, еще более старших?

— Безусловно.

— А самые старшие?

— Им приказывал фюрер.

— Таким образом, за все, что случилось, несет ответственность он один?

— С него все началось.

— А чем закончилось? — И почти закричал: — Неужели же в том, что Бернард Шаубе погиб в Бухенвальде, что два его брата стали исполнителями каннибальских приказов, что их двоюродная сестра чуть не сошла с ума, что сам профессор Шаубе эксплуатировал рабыню с позорным клеймом «ост»… во всем этом повинен только фюрер и больше никто? А кто же тогда все остальные — овцы, ослы или соучастники преступления? А?

Лейтенант, бледный, подавленный, покачнулся. Осика подал ему стул.

— Вы были в Обервальде? — наконец выдавил он.

— Да.

— Кто из моих остался в живых?

— Все, кроме Бернарда. Где Альфред?

— Не знаю. Ничего не знаю. Все перепуталось…

— В самый раз начать распутывать.

Позвал Платонова, дремавшего за ширмой из плащ-палатки:

— Полковника Терпугова сюда! Мигом!

Было слышно, как ординарец вскочил и побежал. Политотдел размещался здесь же, на втором этаже.

Комбриг прошелся по шелестящим ворохам содранных со стен плакатов. Здесь размещалось уездное отделение Германской рабочей национал-социалистской партии. Не хотелось поселяться в таком доме, но вокруг были одни лишь руины. В конце концов дом ведь не виноват…

— Ваш отец передал нам фото старшего сына.

— Бедный отец!

— Почему?

— Ему всю жизнь приходилось мирить непримиримое.

В комнату вошел Терпугов. Алексей Игнатьевич был сонный, утомленный, мешки под глазами отяжелели, видно, не очень помогали и пилюли.

— Это Готлиб Шаубе, — сказал Иван Гаврилович.

— Тот самый?

— Да.

— Думаете использовать для контрпропаганды?

— А почему бы и нет? Сын профессора, брат коммуниста… С паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок.

— И то верно, — согласился Терпугов.

— Так как будем распутывать запутанное, Шаубе?

Лейтенант пожал плечами.

— Я не знаю, что господин полковник имеет в виду.

— Подумайте, господин лейтенант. Настало время думать.

— Что я должен сделать?

— Рассказать немецкой молодежи правду.

— В чем эта правда заключается?

У комбрига слипались глаза. Он еле одолевал усталость. В разговор вступил замполит.

— Расскажите о себе, о своей семье. И о том, как вы обороняли Штейнау. Как была напрасно пролита кровь, разрушен город, памятники старины, промышленные предприятия, кормившие людей. Война проиграна. Немцам, и в первую очередь молодежи, следует задуматься над своим будущим. Что будет завтра?

— А что будет завтра? — сухо полюбопытствовал пленный.

— Завтра на руинах повергнутого рейха встанет новая Германия. Свободная, очищенная от нацистской отравы. Об этом говорил и ваш великий писатель Гауптман. Но благосостояние Германии, ее жизнеспособность будут зависеть от того, насколько сейчас удастся сохранить людские и экономические ресурсы. Следовательно…

— Нарушить присягу? — вспыхнул пленный.

Березовский поднялся, чтобы развеять дремоту, которая наваливалась все больше и больше. С наслаждением топтал сапогами нацистские плакаты, слушал, как страстно и убедительно говорит Алексей Игнатьевич.

— Нарушить старую клятву и принять новую. Не маниакальному фюреру, не его безумным идеям, а родной земле, родному народу. Неужели вы не понимаете этого?

— Кому я должен сказать это?

Иван Гаврилович не удержался:

— Своим родителям. Брату Альфреду. Всем немцам. Всему миру!

— По радио, — уточнил Терпугов.

Готлиб Шаубе склонил голову. Потом спросил:

— А если я не сделаю этого?

Первой мыслью было: «Еще и торгуется, сволочь!» Второй: «Но не падает на колени, не прикрывается братом-коммунистом, как щитом». Поэтому сказал откровенно:

— Сейчас мы не решаем вашу судьбу. Вы пленный офицер и подлежите законам войны. Не хочу ни искушать вас обещаниями, ни запугивать угрозами. Вы должны взвесить сами.

— Ясно. Мне это нравится.

— Итак?

— Разрешите подумать.

— Времени мало. Мы стоим у ворот Берлина.

— До Берлина еще далеко.

— Ближе, чем до Сталинграда.

— До Берлина еще далеко, — упорно повторил Шаубе. — И война еще не проиграна. Но я… я дам ответ завтра утром.

— Хорошо, — согласился Березовский и приказал Осике: — Устройте пленного на ночь.

— Слушаюсь, товарищ комбриг.

— Крепкий орешек, — сказал Терпугов, прощаясь.

— Это хорошо. Не трус.

Перед тем как лечь спать, комбриг позвонил в санчасть. Ответил спокойный голос Аглаи Дмитриевны. И когда эта женщина спит?

— Бакулин у вас?

— В операционной.

— Что с ним?

— Ожоги. Переливаем донорскую кровь.

— Сделайте все возможное! — и мысленно выругал себя за бестактность. Укоренилась у него привычка всегда приказывать!..

Барвинская замялась.

Неужели обиделась? Нет. Голос у нее неизменно ровный.

— Возле него опытный хирург, — властно ответила Барвинская.

— Да, да, я понимаю. У Бакулина должен родиться ребенок.

— Знаю, — голос на другом конце провода словно бы потеплел. — Будем надеяться, товарищ комбриг, что уральский организм победит.

Безусловно, Сталин имел основания не доверять Черчиллю. И все же не из Англии, а из Америки еще в сорок втором году прибыл на Европейский континент полномочный эмиссар, о коварной цели которого знали лишь единицы.

Это был статный, пятидесятидвухлетний джентльмен с ласковыми глазами на мясистом лице, с крутым, волевым подбородком. Обведя вокруг пальца и предупрежденное воинской разведкой гестапо, и полицию французского профашистского правительства Петэна, он побывал в оккупированном Париже, где восстановил связи с давнишней американской агентурой, и далее запросто направился в Берн.

Столицу Швейцарии мистер Булл, то есть Бык, знал с юношеских лет, потому что начинал дипломатическую карьеру как секретарь американского посольства сначала в Вене, потом здесь, в Берне, и, уже в дальнейшем, в Берлине. Дослужившись до советника посольства в Пекине и начальника ближневосточного отдела государственного департамента США, респектабельный американец, которого тогда называли просто Алленом Даллесом, вышел в отставку и нанялся на работу в солидную юридическую фирму «Салливен энд Кромвелл», одним из хозяев которой являлся его родной брат Джон-Фостер Даллес. Будущий мистер Булл ведет дела могучих индустриальных и финансовых корпораций, в их интересах меняет правительства на Ближнем Востоке, продвигает к власти марионеточных диктаторов в Латинской Америке.