— Ты и вправду делаешь это со мной, Сидней? Я всегда заботился о тебе, уважал тебя, и вот так ты со мной поступаешь? Предавая и унижая? Какой человек так поступает с тем, кого он должен любить?

Она никогда не показывала, что любит Тайлера, никогда не говорила ему этих слов, но этот факт не уменьшил боль, несправедливость того, как она причинила вред человеку, который не сделал ничего, чтобы заслужить это. Извинение казалось бессмысленным, но она все равно вернула его ему вместе с кольцом. Но, когда он потребовал объяснения, она не могла дать ему правду. И когда он отшатнулся, ненавидя ее, она отпустила его.

— Эй, — Лукас аккуратно развернул ее, и рефлексивно она обхватила его талию, о которой недавно фантазировала. Как будто обжегшись, она уронила свои руки. — Ты в порядке?

Она издала короткий лающий смешок.

— В порядке ли я? Я даже не понимаю больше, что это значит. За один день я стала врагом народа номер один и была выставлена из собственного дома. В порядке — это большое преувеличение, я бы сказала.

Между ними повисло молчание.

— Мое предложение все еще в силе, Сидней, — пробормотал Лукас. Его большая, грациозная рука бережно обхватила ее подбородок, подушечка пальца прошлась по ее скуле. Он прошелся по ее лицу изучающим взглядом из-под тяжелых век, остановившись на нервирующий — соблазнительный — момент на ее трепещущем рте. — Наш секрет, — проурчал он, положив ладонь на стену за ее головой.

Позади нее — стена, впереди — его высокое, сильное, широкоплечее тело. Она должна была почувствовать угрозу, по крайней мере, негодование, но лишь предательское тепло патокой разлилось по ее венам, распаляя ее изнутри, внезапно утяжеляя ее тело в три раза.

— Позволь мне обнять тебя, дотронуться до тебя. Позволь помочь забыть этот день хотя бы на недолгое время.

Господи. Если бы в этот момент он протянул ей яблоко, произнося эти тихие, чувственные слова, он стал бы абсолютным воплощением искушения. И, как и Ева, она желала принять его предложение, вкусить и насладиться восхитительной сладостью. Она не сомневалась, что он может стереть последние несколько часов из ее разума, доставив удовольствие, которое превратило бы ее в дрожащий комок нервов. Скорее всего, он подарил бы ей часы, наполненные экстазом забвения. Потому что его темный, чувственный взгляд предлагал больше, чем простое объятие или утешающие слова. И, черт ее возьми, если она этого не хотела. Хотела, чтобы он погрузился в нее своим мощным телом и заставил кричать, но по другим причинам, нежели печаль и одиночество.

А что потом?

Секс был частью их соглашения, и, когда он изначально упомянул его, она не возражала. Нет, он не включил этот пункт в договор, как намекал, и, несмотря на его безжалостность и жестокость, она не верила, что он мог принудить ее. Но, если она уступит сейчас, этот секс не будет связан с шантажом, ее отцом или местью. Это будет связано с ее собственным желанием. Он. Его руки на ее теле. Ощущение его на себе, как он ублажает ее.

Но, когда пот высохнет и наслаждение отступит, где она будет? Без семьи, без жениха, без гордости, уязвимая, и полностью зависящая от его милости. Да, она покорилась его шантажу, жила теперь в его доме, но на этой стадии он не контролировал ее. Ни ее волю, ни ее разум, ни ее душу.

Но она подозревала, что когда она поддастся упрямому и жестокому голоду, вспыхнувшему в ней как костер на пляже, она лишится остатков своей силы. Потому что такие мужчины, как Лукас, не оставляют женщин невредимыми — не оставляют их целыми.

Через год, после окончания их договора, она должна уйти самой собой. Она должна уйти сильной. Не бедной, сломанной, страстно желающей мужчину, которому она была нужна лишь для мести.

— Спасибо за твое доброе предложение, — сказала она, вкладывая избыток презрения в «доброе» так, чтобы он не мог ошибочно истолковать, что она на самом деле думала о его предложении, — но я пас. Ты, кажется, упускаешь тот вопиющий факт, что, если бы не события, которые ты привел в действие, меня бы не было в твоем доме, отлученной от моей семьи, с жизнью, распиханной по чемоданам. Так что извини, я не хочу опираться на тебя.

Лукас изучал ее одно долгое мгновение, в его внимательном взгляде невозможно было прочесть каких-либо эмоций. В конце концов, он оттолкнулся от стены и выпрямился, его рука покинула ее лицо.

И, черт побери, ее тело или эта жалкая потребность — или и то, и то — жаждали схватить эту руку и вернуть на ее лицо.

— Если ты изменишь свое решение, моя спальня дальше по коридору.

И, прежде чем она могла заверить его, что ему не стоит ждать стука в дверь, он удалился. Оставив ее в одиночестве, переживающую, отчаявшуюся. И испуганную.

Потому что она выиграла эту битву, но не могла избавиться от неизбежного ощущения, что он выиграет эту войну.